Ступников Юрьевич - Всё к лучшему

– Он у них падает и падает.

Старший наряда, почему-то майор и рыжий, положил мой паспорт к себе в карман и сказал заветное «пройдемте».

Ребята уехали от греха подальше, а я вскоре нашел себя в общей камере местного изолятора. Наутро, покатавшись в милицейском «бобике», мне показали казенную комнату с тревожными зелеными стенами, где тетка, назвавшаяся судьей, объявила приговор в пятнадцать суток за хулиганство.

Два неизвестных мужика-свидетеля что-то невнятно подтвердили, и я сел.

– Все свободны, – сказала судья.

– Может, ты и не виноват, – надзиратель вежливо открыл передо мной железную дверь. – Но у каждого своя работа.

С непривычки в камере мутно и даже страшновато, только поначалу – первые полчаса, пока тебя расспрашивают.

И непонятно, кто и зачем. Затем обнюхают и отойдут.

Каждому – свое.

Но свое – не каждому.

Меня подселили к двоим квартирантам. Один был тот еще гусь, а может и «утка». Но я не забивал себе голову ерундой.

Зачем размышлять о том, что непостижимо.

– Что ты думаешь о перевороте в Таиланде? – позвонил мне как-то приятель и почти обиделся, узнав, что я о нем ничего не думаю.

Первый мой попутчик был квартирным вором и охотно делился опытом, как и где надо обыскивать дома временно отсутствующих граждан. Попался он на женском алкоголизме.

Вместе с подругой они развесили объявления в многоэтажках о том, что, в связи с дезинфекцией подъездов, жильцов просят оставаться у себя с одиннадцати до часу. А у кого такой возможности нет, работа там и прочая суета, то достаточно выставить у двери трехлитровую банку. Спасибо.

Уже за первый день жатвы стеклотары набралось на целый склад. Дела пошли. И все было бы хорошо, но его гражданская жена на радостях загуляла. И в ходе их семейного междусобойчика соседи вызвали милицию. А те, поразившись обилию трехлитровых банок, нашли и кое-что из краденого.

Как писали в инструкции к импортным электрическим розеткам, «пальцы не совать». А если сунул, то не плачь. Доктор не поверит.

Подруга осталась один на один с личной жизнью, а его на время следствия прибрали, чтоб не сделал ноги.

А куда бежать?

Везде плохо, где люди есть…

В этих стенах, однако, временами бывало почти комфортно.

Подкатили и папиросы, и чифирь, и даже косяк травки.

– Жить можно, – как говорила тетя Циля из похоронного бюро города Бобруйска. – Работа есть – работа будет.

Она очень гордилась, что именно ей однажды довелось познакомить нового министра с образцами современных западных гробов для нужд нашего человека.

– У этого направления, безусловно, есть будущее, – согласился министр.

Второй мой квартирант, высокий и по-крестьянски костистый, делился с нами своими ходками за грабеж.

Красть и руководить он не умел, работать тоже, но когда кончались деньги, в основном на девок, выходил в ночное.

Его обвиняли в грабежах, хотя прохожие все отдавали сами.

Кто-то подсказал, что лучше жениться, чтобы было где жить.

Жить не получалось.

И тогда, в расстройстве, он как-то ударил тещу табуреткой по голове.

Все бы хорошо, но она приказала долго жить.

Предварительное следствие, которое он парился с нами, светило ему чуть ли не «вышкой». Поэтому парня иногда клинило. Он вдруг срывался с нар, где мы сутками сидели или лежали на досках, и с криком и пеной бросался туда, где в поднебесье маячило маленькое окошко. Но потом быстро затихал.

Видимо, бетонные стены – лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.

Время от времени мы поодиночке или по двое «в ногу», чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери.

Шесть шагов туда и шесть обратно.

Не заблудишься.

Соседей по шконке то забывали, то по два раза в день таскали на допросы. Но остальное время мы дремали или разговаривали.

Из всей информации у нас и было-то две устарелые местные газеты. Их однажды, по моей просьбе, на утреннем обходе закинули к нам, как диверсантов в тундру.

– Да, плохи дела, – сказал тогда домушник, внимательно прочитав прогноз погоды.

И мы пустили прессу по назначению.

– Что это у вас там? – насторожился много позже офицер на белорусской таможне, открыв мою сумку, полную книг.

– Книги, – сказал я.

– А зачем?

Зато ни одна женщина, а тем более девушка, не слушала меня так внимательно, как сокамерники.

Я пересказывал им фильмы и книги, придумывая по ходу новые повороты сюжетов. Вспоминал Шейнина и Сабатини, Тамерлана и Наполеона, Патриса Лумумбу и Калигулу.

– Расскажи еще что-нибудь, – скучал квартирный вор. – Об этом, о маркизе-садисте. Как он ее в корзину сажал голой жопой…

– На себе не показывай…

И еще я читал им стихи. И свои – тоже. Даже сочиненные уже там – от беспокойства и ничегонеделания.

А когда же еще пишут стихи?

Звук шагов ушедших замер.

Оглушительная глушь.

И в простенках общих камер

Одиночки наших душ

Дней рассыпанные зерна -

На потраву всем ветрам.

И с ключами коридорный -

За апостола Петра.

Дух свободный – неугодный.

Потому что он везде

Под ярмом ходить негодный

И кусается в узде…

Их это особенно тронуло.

– Непонятно, но сильно, – сказал домушник. – Мой дед тоже был кавалерист.

Тещеубивец молчал, видимо, о своем.

По ночам он подскакивал и кричал что-то, захлебываясь, на непонятном зверином языке. А наутро его вновь забирали на допрос.

Человек, видимо, так устроен, что ушедшего ждут. Все-таки движение и информация, даже если ее и нет вовсе.

Чье-то возвращение – это всегда, пусть даже очень короткая, но перемена в жизни. И за решеткой, как на воле.

Однажды его долго не было, и наконец в двери залямзили засовы. Прокашлялись и взвыли, нехотя открываясь. Вдруг в коридоре раздались голоса, непонятная суета и выяснения. Дверь хлопнула и затихла. А за ней, удаляясь, ухнули шаги, быстро погасшие в глухом коридоре.

И все улеглось, и липкая недвижимость тишины снова завернула нас в духоту одиночества и рвань односложных диалогов.

Что-то случилось…

Через полчаса снова захлюпала дверь и появился Он. Наш. Третий.

Взмокший, на грани очередного припадка.

– Волки, – сказал он, подергивая от злости плечом. – Волки они и есть. Сначала поговорили, как обычно. Потом нарисовалась очная ставка с моей пудреницей. Но дело не в этом. В оконцовке следователь оставил пачку папирос на краю стола и отвернулся. Бери, мол. Я вижу, рядом ручка его лежит. Было бы что особенное – обычная писалка. Ну и прихватил с собой. А он не сразу заметил. Но зато, когда понял, бегом и с криком. Вот и дернули обратно, обыскали и все повытаскивали.

– А зачем тебе эта ручка? – удивился я. – Ты ее и не раскуришь, и не съешь.

– Как зачем? – не понял убивец и почти обиделся: – А чем ты стихи писать будешь? Васей?

Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.

– А где есть? – спросил я.

И застыдился.

Одному молчать легче, чем вдвоем. А вдвоем – труднее, чем всем вместе. Но зато молчать всем вместе легче, чем одному.

Это и есть свобода слова.

ПСИХ

Один человек сказал мне, что я жид.

– Нет, – ответил я. – Жиды – это те, кто с вами остается.

На мне была легкая рубашка, а на шее цепочка с шестиконечной звездой Давида.

Я был тут – и уже не здесь.

Мы в глухие советские времена стояли у палатки с пивом в городе, где друзья посоветовали переждать после обыска дома. Обыск проводили симпатичные ребята, молодые, но неулыбчивые и чем-то озабоченные.

– Улыбаясь, вы делаете ваши зубы беззащитными, – говорил тренер по боксу в местном Дворце пионеров, наставляя молодежь, как держаться на ринге, а затем выживать, уже за канатами.

Гости молча собрали еврейские книги, фотокопии учебника иврита, какие-то иностранные журналы, личные записи, отпечатанный почти на папиросной бумаге самиздат и пачку книг из «Библиотеки Алия» – от Теодора Герцля до хасидских притч.

– Поехали, – сказал старший через пять часов обыска.

«Приехал», – подумал я.

– Подпишите, это предостережение. Посадим, если не прекратите, – кивнул головой прокурор и налил себе воды из казенного графина. Мутного, как взгляд полицая.

– И чего вам не хватает, куда уезжать из страны колотитесь, не понимаю. Вон другие евреи, в большинстве своем довольны, а вы только бесстыдно воду мутите…

Прокурор был с похмелья или на работе, но предвзято.

Он посмотрел на свое отражение в графине, и его передернуло:

– Жиды…

– Еврей – это национальность, и не обессудьте, – сказал я и подумал: «А каково русским?».

Уже третий год какая-то горячо любимая тетя Хася не могла со мной воссоединиться.

Но она жила в Израиле, а я не жил на Украине.

– Переждешь пару месяцев на квартирах, – сказал Саша, человек, который создал сеть подпольного еврейского образования от Москвы до самых до окраин. – Вот адреса в Питере и Ереване…