З. Фазин - За великое дело любви

Сколько раз уж Яша слышал это: «Куда денешься», «Что поделаешь» — слова, с которыми русский человек, казалось теперь Яше, не расстается на протяжении всей своей жизни. И часто слова эти вовсе не означали смирение, безвольную покорность в судьбе, а крепкую жизнестойкость, готовность перетерпеть лихую годину, раз уж от нее не отплюешься, не отлаешься и не открестишься, но вера в лучшее остается, и, что бы ни было, оно придет, это времечко, и если не дотянешь ты до него, то доживут другие.

Уверенность эта и жизнестойкость радовали Яшу и снова рождали добрые мысли о прошлом своего народа, но не только о прошлом; он начинал понимать, что до тех перемен, ради пришествия которых столько смелых людей пошли в народ, вышли на демонстрацию у Казанского собора и за это брошены в тюрьмы, до перемен к лучшему еще не близко, не так близко, как хотелось бы и как думалось прежде Яше. Впереди долгий путь, и надо запастись терпением.

— Но руки-то складывать тоже не след, — говорил себе Яша. — Пока жив, борись!

В день, когда на остров пришла весть о случившемся в императорской столице, Яша заметил: солдат со шрамом то заглянет в его окошечко, то отступит назад.

Яша припрятывал и совал иногда солдату булочку из тех, что приносил Паисий. Но иеромонах в этот день не явился к Яше, и нечего было дать солдату.

Улучив удобный момент, солдат припал к окошечку и все открыл Яше про казнь царя.

— Ну, один не попал, а другие попали! — сказал солдат шепотом. — На всю Россию шум, да такой, не дай бог. Скоро и у нас панихида будет под колокольный звон. Умертвили царя-то эти…

Он умолк и оглянулся.

Яша с дрожью в голосе спросил:

— Кто эти?

— Враги из этих, которые…

— Ну кто же, говори?

— А бес их знает, всякое говорят, да не все надо слушать. Ты будь поосторожнее-то, парень, худого ничего не говори.

— А я-то при чем тут? Я, что ли, эту бомбу кидал? Я только государев пленник. Может, сейчас выпустят, а?

— И не жди, милый, — сказал солдат. — Наш отец настоятель, слышно, уже кричал: это все они, которые вольнодумной свободы жаждают, ироды! Извести их надо всех, говорит, до единого! В старые подземные казематы засадить на цепь!

А Яша будто и не слышал эти слова, он загорелся — и уже в который раз в своей жизни — надеждой: должно же наконец наступить послабление, общее облегчение жизни, раз нет уже на свете главного самодержца, у которого не только узники тюрем, а весь народ был в «государевом плену». Должно, должно быть послабление, должна же стать полегче жизнь, как же иначе? Народ измучен до невозможности и как же не ждать новых, больших перемен?

Весь этот день Яша покоя себе не находил, все ждал Паисия, но тот так и не появился. Не пришел и на другой день. И на третий.

Сколько передумал Яша за эти дни, сколько пережил! Есть же люди такие на свете — ничего им не страшно, на все пойдут! Вот какой может быть Россия-матушка, когда вздыбится, когда станет совсем уж невмоготу и невтерпеж! Страшно, поди, было тому, кто бомбу метал, а сделал, раз взялся! Без твердых решений тоже не может жизнь вперед идти.

И еще мерещится в полумраке камеры, как тот молодой оратор, который на демонстрации у Казанского собора речь держал, снова бросает в толпу на той же площади зажигательные слова:

— Но тогда против царского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа… Теперь обстановка переменилась!..

И опять он, Яша, машет над толпой красным флагом, а народу так много, что вся площадь из края в край черным-черна — столько голов видно, и знамя-то не одно, оказывается, а множество, и на всех белым по кумачу начертано: «Земля и воля пришли!», «Да здравствует свобода!» И рядом с Яшей и будто бы даже помогая другим держать его на руках, стоит Юлия, счастливая, весело смеющаяся, славная Юлия.

И не знает Яша, захваченный волнующими видениями, что Архип Боголюбов был после драмы в предварилке переведен в харьковский каторжный централ и там сошел с ума. Не знает Яша, что Плеханов, который ораторствовал на Казанской площади, уже давно за границей; что подруга Юлии — Ольга, хотя и на свободе еще, но тоже скоро попадет за решетку; что Юлия по-прежнему тяжело больна и все равно из Петропавловки ее не выпустят; не знает он, что Юлия, как и Ольга, думает о нем, Яше, но сделать для него ничего не может, как ни пыталась.

И совсем не уложилось бы в возбужденной видениями голове Яши, что после убийства Александра II, совершенного по приговору тайной революционной организации «Народная воля», в императорской столице уже готовятся возвести на престол другого убежденного крепостника и душителя свободы — Александра III и новую революционную волну этот новый самодержец встретит страшным усилением полицейского режима во всей России.

«Чего хочешь, тому веришь» — эти слова Юлии Яша не раз вспоминал: не забылось даже то, по поводу чего они были сказаны. Это было в вечер накануне Казанской демонстрации, в сапожной артели студентов, Юлия верила в рабочих, рада была их участию в демонстрации и говорила: «Я горжусь, что завтра будем вместе».

И теперь Яша с надеждой спрашивал себя:

— Может, наши рабочие уже поднялись?..

Радужные видения Яши скоро рассеялись. Под вечер Паисий наконец зашел в камеру, и разговор с ним открыл Яше, как все обстоит на самом деле.

— Як тебе ненадолго наведался, — сказал Паисий. — Дела, знаешь, забот много всяких, с головой в них утопаешь. Ты-то как?

Яша смотрит на иеромонаха воспаленными глазами и ждет. Терпеливо ждет, что скажет тот дальше.

— Погода весьма неважная стоит, — говорит Паисий. — Протопили у тебя сегодня солдатики?

У Яши кружится голова, у него всегда так от сильного переживания, он все еще не пришел в себя. Но, пересиливая себя, он ждет, все ждет, что скажет Паисий, какие новости принес? Хоть раз порадовал бы за все время, сказал бы: ну, Яша, свобода пришла, это в ее честь колокола звонят, а вовсе не к обычной вечерне Паисий, стоя у окна в задумчивой позе, вторит звону с колокольни:

— Бам… бам… бам… Да, таковы дела…

И, ничего не сказав больше, направляется к двери. И прежде чем тот успевает постучать в нее, чтоб солдат из коридора отодвинул с той стороны засов, Яша хватает иеромонаха за рукав надетого поверх подрясника добротного овчинного полушубка.

— Стойте, отче! Что ж вы так ничего и не сказали?

В глазах Паисия вспыхивает совсем не деланное недоумение: чего хочет Яша? О чем с ним говорить-то?

А Яше недоумение иеромонаха кажется именно деланным, и он негодующе восклицает:

— Прячете все от меня, да? Скрываете, да? А я все и без вас знаю! Все про это знаю!

— Что ты знаешь?

— Слово и дело знаю, только не по-вашему, а по-другому совсем, такое слово и дело, какое в Питере сделали с царем, в которого бомбу…

— Да ты с ума спятил! — вскрикивает Паисий и бледнеет больше Яши. — Замолкни сейчас же! Чтоб тихо! Не то тебе будет, смотри!

— А что мне будет, отче, раз свобода пришла? Зачем ее замалчиваете, а все свой «бам» твердите? Не «бам», а да здравствует воля надо кричать!

— Сядь! — произнес иеромонах так резко, что Яша невольно опустился на койку. Паисий придвинул табурет и, едва не упираясь лбом в лоб, сказал: — Заблудший сын мой, раз и навсегда запомни: кричать о свободе можно, но это не возбраняется только там, где свобода желанная на самом деле есть, а где ее нет, там умным людям не стоит про нее даже и заикаться всуе. И слушай дальше, что скажу. Истинно христианское подчас принимается за крамолу, а законы божеские оборачиваются беззаконием. Так будь же умницей и лучше закрой на все глаза. Хоть этого я желал бы от тебя добиться. Думал я прежде из арестанта тебя вытащить, в монастырского послушника превратить и для того, признаюсь, тебя со всем у нас знакомил, по башням водил, и что под ними, показывал, и хранилище наших книг, и все прочее. Мне — так уж и быть, открою, — мне было дано на это разрешение от самого настоятеля, хотя он, признаться сказать, не очень-то разделял мои надежды. А я все делал, чтобы ты от мирской погибели в нашу обительскую тишину ушел, но, видно, не дал мне господь силы возобладать над твоим уразумением и волей. Но… опять же скажу, ты бы хоть пообещал сейчас по-умному себя повести. Оставайся при своем, но молчи! Тем паче же, говорю, сейчас!

Яша выслушал эту длинную речь, не глядя в серые выпуклые глаза иеромонаха, было совестно за него: можно ли так откровенно учить двуличию в человеческом поведении? Чтоб на словах — одно, на деле — другое. Ведь такая же подлость, как то «слово и дело», которое предлагал настоятель Мелетий!

— А верно, что убит царь? — спросил Яша, когда иеромонах умолк.

— Господи! — словно в испуге отшатнулся иеромонах. — Я ведь с тобой о чем сейчас говорил!

— Я слышал, — покивал Яша, — ну и как, отче, по царю бывшему панихида будет?