З. Фазин - За великое дело любви
Он водит Яшу по старинному подземелью, устроенному под башней; показывает камеры, где едва можно уместиться человеку, узкие и темные, это каменные мешки без окон; только в железной двери прорезано отверстие для подачи узнику пищи. Внутри ничего, кроме кирпичной лавочки, на ней спал узник. Трудно пробыть сутки в такой норе, и Яша не может даже представить себе, как же могли обреченные прожить здесь годы.
— Ад… Дантов ад, — бормочет в ужасе Яша. Он не предполагал, что Паисий это услышит, но тот услыхал. И удивлен:
— А ты откуда про Данте знаешь?
— Рассказали мне добрые люди. — Яша затем наивно восклицает: — А вы откуда про Дантов ад знаете?
Паисий держит лампу так, что его лицо остается в тени, и поэтому не видно усмешки, но в голосе она слышна:
— Милый мой прохиндей, ты что думаешь, я меньше твоего книг прочел? Меньше тебя людей встречал?
Они идут к выходу, и на обратном пути иеромонах признается Яше:
— Вот добрых людей я мало встречал на своем веку. Они почти совсем не попадались мне. Тебе еще повезло вроде бы, — добавляет Паисий, и теперь, снова очутившись на монастырском дворе, Яша замечает — нет уж прежней усмешки на щекастом лице Паисия, он словно бы тоже опечален увиденным. Яша недоумевает, он сбит с толку, а Паисий продолжает: — Не случилось мне, не судил господь что-то такое найти в жизни, чему в свои младые годы я бы мог, подобно, скажем, тебе, отдать духорадостно свои чувства и привязанности. Так и прошло все в этих стенах.
Признание Паисия ошеломляет Яшу. Что с иеромонахом? У него двойное дно в душе, оказывается. Но Яше еще предстоит вперед узнать о Паисии немало странного.
— Сейчас ко мне пойдем, — говорит он. — Но сперва по пути в наше книгохранилище заглянем на короткое время. Ты ведь книги любишь.
Они входят в кирпичное здание и через несколько минут оказываются в монастырской библиотеке. Сводчатый потолок низко нависает над полками, свету из окошек падает мало, и ни одной души не видать, кроме сидящего в дальнем углу престарелого монаха в черной скуфейке.
У Яши прямо-таки дух захватило — сколько книг! Переплеты порыжелые, как та Библия, с которой Паисий является к нему в камеру. Пахнет пылью и мышами, но Яшу эти запахи не отпугивают — вот где хотелось бы ему сидеть хоть целые дни. Рыться среди этих рыжих от времени книг, лазить по полкам, выискивать что-нибудь особое, открывающее глаза на жизнь и человеческое прошлое — вот было бы счастье! И у Яши рождается мысль:
«А что? Уж ежели присужден человек к неволе, то отчего бы не водить его сюда книги читать? Хотя бы на два-три часа?»
Подойти к полкам Паисий не разрешает, и стоит Яша у двери, пока иеромонах переговаривается о чем-то с хранителем этого книжного мира.
— Благодарствую, отец, — говорит Паисий, кончив разговор. Берет с полки какую-то книгу и уводит Яшу в коридор.
В келье Паисия — она на втором этаже монашеского корпуса — все скромно, но чисто. В углу киот, мерцающим светом поблескивают иконы. Паисий зажигает лампу, и, пока он хозяйствует у шкафчика, что-то достает оттуда, Яша заглядывает в книгу, которую тот положил на стол. Это «Деяния апостольские», переплет тоже рыжий.
— Любопытен ты, вижу, ко всему, — слышит Яша голос Паисия и захлопывает книгу. — Душеполезное качество, должен признать. В тебе, может, великий знаток истории пропадает!..
Он достает из шкафчика две белые булочки, яблок несколько и пузатую бутылку с чем-то красным, и все это ставит на стол. Яша таких красивых краснобоких яблок в жизни не видал и, конечно, не прочь отведать, если угостят.
Но что в бутылке?
Вот на столе очутились и две чашки. И со словами: «Перекусим маненько» — Паисий наполняет красной жидкостью обе чашки.
— Пей, арестант. Вино собственного приготовления, наше, церковное.
Чашка вместительная, но иеромонах выпивает ее единым духом и наливает себе еще. Яша, уже не зная, чему поражаться, тянет свое вино маленькими глотками.
— Хорош напиток, — говорит Паисий. — Дуй, дуй! А я пока тебе кое-что почитаю, малец. Но не «Деяния апостольские», как тебе, наверно, думается, а кое-что другое.
Из потайного места под кроватью Паисий извлекает небольшую тетрадь и усаживается читать ее Яше. На обложке рукой Паисия выведено старославянской вязью: «От наготы до обильных одежд». Это сочинение самого Паисия, и, прежде чем взяться за чтение столь необыкновенной для монаха рукописи, он говорит Яше:
— Присядь, сынок, поближе, я рад с тобой по-душевному потолковать. — А затем он признается Яше в самом сокровенном: — Ведь давно без человеческого тепла живу!..
Яша, конечно, готов послушать, коли по-душевному. От вина его в пот ударило, оно крепкое, на спирту, и совсем не церковное. Но голова пока ясно работает, и неотступный вопрос стоит перед Яшей: что же это такое? Как понять? Подземная тюрьма, где гноили людей, и богатое старинное книгохранилище. Обитель, где люди сами обрекали себя на жизнь без человеческого тепла, и сочинение про то, как постепенно шло развитие человечества от первобытной наготы к великолепию обильных одежд.
Монастырь-крепость, защита от иноземных нашествий, и он же место угнетения тела и духа людей.
Как же это все вместе связать?
«Общий грех мира сего?» «Теперь понятно, — думает Яша, — это он и про себя, значит».
В келье хорошо натоплено, тепло, в теле и в голове Яши тоже тепло, и скоро его начинает одолевать дремота; и до него уже не доходит, какие одежды носили в Древнем Риме, а какие — в средние века, как одевались женщины в Испании и во времена Киевской Руси…
Паисий слышит легкое мерное сопение и прерывает чтение. Свесив голову набок, Яша спит. Не будя его, иеромонах долго ходит в глубоком раздумье взад и вперед по келье. Иногда останавливается и с грустью смотрит на Яшу. В какую-то минуту Яша вскинулся, очумело повел мутными глазами вокруг, ничего не понял и снова уснул.
— Эх! — произносит с сожалением Паисий. — При другой жизни был бы у меня такой сыночек… Была бы и семья, и были бы утехи, самые простые, как у всех людей. А теперь что говорить — занесло не на тот путь, да уж нечего делать, расстригой стать поздно…
Вот протопал кто-то мимо по коридору, и Паисий спешит к двери. И стоит там начеку, чтобы в нужный момент, если бы вдруг появился в коридоре настоятель, разбудить Яшу. Рукопись свою иеромонах уже спрятал, а для виду раскрыл на столе книгу про деяния апостолов…
Больше Паисий не водил Яшу в свою келью и не читал ему про то, какие одежды придумали люди для прикрытия своей наготы.
Минула зима, пришла запоздалая полярная весна; льды из океана долго держались в холодных беломорских водах, и первый пароход смог пробить себе дорогу с материка к Соловкам лишь в июне. Пошли суда и с острова к Архангельску, где уже дожидались оказии тысячи богомольцев. Из переполненных пароходов вывалились на монастырские пристани толпы желающих поклониться святым угодникам и замолить грехи.
Выгружалась на берег гора мешков с мукой и зерном — здесь, на острове, не вызревала рожь.
Иные из богомольцев успели прожиться в пути и уже просят подаяние, иные идут хлеб зарабатывать на мельницу, на монастырскую кухню, кто пилит и колет дрова, кто вывозит мусор, убирает двор и монашеские корпуса. Монахов всего человек триста, а работают на них летом несколько сот доброхотов. Одни богомольцы пристроились кое-как в неприглядных помещениях, именуемых гостиницами, другие укладываются на ночь прямо на соборной паперти. На острове — он не очень велик — много «святых» мест, и мало-помалу приезжие разбредаются кто куда.
Вернулся с первым пароходом на остров и настоятель Мелетий. И тотчас снова начались строгости в укладе жизни узников, их уже не выпускали из-под надзора, камеры запирались и даже на работы заключенных во двор уже не водили.
А Яша, однако, даже обрадовался, когда узнал о появлении Мелетия в монастыре, и стал просить Паисия, чтобы похлопотал о разрешении ему, Яше, написать в Петербург.
— Вряд ли он разрешит, — скептически качал головой иеромонах.
— Но почему? — не мог понять Яша и говорил с досадой: — Я же ничего такого не напишу!
— Попробую уломать, — пообещал иеромонах. — Только мои собратия и так уже нарекания на меня имеют, будто я мирволю тебе и всяко попустительствую, а должен бы взыскивать построже. Эх, дитя ты мое неразумное, агнец ты еще совсем, хотя и стукнуло тебе почти двадцать.
У Яши начинала курчавиться реденькая светлая бородка, но на вид никто не дал бы ему столько лет, он оставался таким же худеньким, тощим, неприметным, каким был и в шестнадцать. «Агнцем» назвал его Паисий. О, если бы отец настоятель это услышал — в глазах Мелетия Яша оставался государственным преступником, одним из самых трудных и опасных арестантов острога.
После разговора с ним Паисий явился к Яше в камеру и сообщил:
