Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
— Речёт: у пианиц.
Семён засмеялся, отдал палку Иванчику:
— На тебе, орехи сшибать. Сей мудрец, поди, запугал тебя совсем.
Иванчику понравился белый строганец в редких алых прожилках: его потом, наигравшись, можно и в Москву младшему брату свезти. Акинфу же Иванчик сказал чуть заносчиво:
— Не боюсь я того, что читаешь. Бояться надо только Бога одного.
Против ожидания он не осерчал на дерзость княжича, а умилился шумно:
— Умник ты наш юный! Как же ты верно всё понимаешь! Многое, знать, вложено тебе будет, Иван Иванович! — И, уходя, всё качал головой, как бы пребывая в изумлении.
Капелька похвалы, капнувшая из уст Акинфа, может, была уже излишком, потому что Иванчик забыл сладость смирения и не без умысла тут же спросил Семёна:
— А ты умный, брат?
— Ещё какой! — уверенно отвечал тот. — Но до поры сокрыто сие. Когда понадобится, явлено будет.
— А когда понадобится?
— Узнаешь! — И Сёмка таинственно померцал глазами.
Прошлое спит в человеке — спокойна память о нём. Прошлое уходит навсегда — его покрывает забвение. Предания — возвышенные отблески прошедшего, в них больше истолкования, чем истины, ибо с нею сплелась и задушила истину в себе легенда. Если прошлое неизгладимо и следы его жгучи, попытка забвения — грех, уловка слабых, легенда — кощунство, потому что всегда привносит выдумку, искажает истину, возвышая её, освобождая от сложностей и противоречий, а в них-то и заключено пылание жизни; либо же выдумки толкователей сплетают сеть насмешки и уничижения, применяя страсти прошлых дней к собственному ничтожному пониманию. Даже шерсть, перед тем как валять войлок, бьют лучком, чтобы отлетел от неё всякий мусор. Не из случайного ли мусора валяют свои войлоки сказители, свидетели, сочинители, вплетая узоры своего краснобайства, производя суд над тем, что судить им не по разуму, души слишком мелки, чтобы воспринять бесстрашно непостижимость отошедшего в вечность. Гордятся, что всё могут понять и разъяснить, заблуждаются, что всему могут найти причины, будто умеют отделить сущность от привходящих неточностей; уверяют, будто знают, что важно, а что нет, с тупым упрямством утверждая собственное превосходство только лишь неизвестно почему присвоенным правом суда. Мнят, что по части могут оценить целое, но их тщание походит на то, как если бы по блохе, живущей на собачьей шкуре, судили о резвости, нраве и преданности самой собаки.
Узбек всматривался в арабскую вязь: «Я видел Тулунбай». Сколько лет он ждал этих слов! Сколько лет он не слышал её голоса! Может быть, единственное, что было хорошо в ней, — голос, глубокий, матовый. Но какой бы она ни была, она царской породы, и этим неизмеримо, недосягаемо выше остальных женщин. Как хан, Узбек обязан заботиться о сёстрах и устраивать их судьбу. Одна крестилась в Кафе, другая убита, третья опозорена. И последнее хуже, чем смерть, чем перемена веры. Тяжелее всего, что это его позор, Узбека. Великий, всемогущий, славнейший, он ничего не может сделать для неё. Это значило бы признать позор, объявить о нём открыто и показать своё бессилие. Такого не будет никогда. Нет смысла думать об отмщении: повод не тот, он слишком незначителен для того, чтобы разорвать дружбу с Египтом. Поступить так — стать посмешищем всего мусульманского мира. Не бывает безвыходных положений. Когда-нибудь, не спеша, когда всё подзабудется, он тем же самым способом унизит Эннасыра, как тот унизил властителя Большой Орды. Мамлюкские султаны, от которых происходит Эннасыр, — потомки рабов-воинов, погубивших династию Айюбидов[46]. В его жилах — кровь рабов, он неблагороден. На единственное послание Узбека о том, что не годится так поступать с царицей из рода Чингисидов, он ответил: «Никто не виноват в том, что с ней случилось. Просто такова её судьба». Пришлось молча проглотить издёвку. Но сильнее всего теперь приводило в бешенство само сватовство, длившееся три года. Теперь Узбек сознавал, как низко и смешно он выглядел и каким утончённым глумлением ответил ему султан.
Когда Узбек получил письмо о сватовстве и посол захотел наедине переговорить с ним, хан ответил через переводчика: «Если в твоём докладе заключается что-нибудь, кроме обычного привета, то поговори с эмиром». Собрались семьдесят эмиров. Посол вступил в переговоры с ними, но они отошли от него и сказали: «Такого требования ещё никогда не было со времён Чингисхана. С какой стати царская дочь из рода Чингисидова должна отправиться в земли египетские да переехать через семь морей!» На другой день, когда до эмиров дошли подарки, присланные султаном, разговор возобновился. Они стали более снисходительны, сказали: «Цари постоянно сватаются у царей. Египетский царь — великий царь, на его требование следует изъявить согласие, но только дело сделается не иначе, как в четыре года: год нужен на переговоры, год на сватовство, год на пересылку подарков и год на устройство брака». Калым назначили непомерный: сто томанов золота (один томан равняется десяти тысячам динаров, так что это составило бы миллион динаров), да миллион коней, да миллион полных военных снарядов, да чтобы за невестой явился отряд из старых эмиров с жёнами своими. Ответа от султана не последовало, и переговоры прекратились. Султан больше не упоминал о сватовстве, и послания его не заключали ничего, кроме приветов и заверений в дружбе. Но самолюбие Узбека было задето, и самообладание изменило ему. Молодость, или горячий нрав, или отсутствие опыта в таких делах тому виною, что теперь гадать! Он совершил ошибку, несовместимую с царским достоинством. Очень уж хотелось настоять на своём.
Однажды, когда египетский эмир Сейфеддин Уттуджи привёз в подарок султанский халат, расписанный жемчугом, и Узбек надел его, с языка само сорвалось Великодушное заявление: «Я уже снарядил для брата моего, султана Эльмелик-Эннасыра то, о чём он просил, и назначил ему невесту из рода Берке»[47]. Уттуджи ответил: «Султан послал меня не по этому делу, это дело великое, если бы султан знал, что такое случится, снарядил бы для этого, что следует и подобает». Он хотел так отсрочить дело сватовства. Но Узбек сказал: «Я пошлю её к нему от себя». Послу оставалось только подчиниться и поблагодарить, не вполне, впрочем, искренне. «Внеси выкуп», — недолго чинясь, потребовал Узбек. Посол стал извиняться, что при нём нет денег. Узбек сказал как о деле решённом: «Мы прикажем купцам ссудить тебя тем, что следует внести». Посол занял двадцать тысяч динаров золотом и отдал их Узбеку. «Необходимо устроить пир, на котором собрались бы хатуни», — объявил после этого Узбек. Посол занял ещё семь тысяч динаров и устроил пирушку. Снаряжены были засватанная хатунь и с нею множество послов, несколько других хатуней и кади города Сарая. Они отправились в путь, приключилось много бед, прежде чем они приехали в город Александрию. Были бури, и несколько спутников невесты умерли. Ну, это не жалко.
Кади заключил брачный договор и получил в подарок от султана ферязь, из алого атласа с золотым египетским шитьём. Кади не соглашался надеть её, считая, что ему не дозволяет обычай. На что султан сказал: «Мы нашли её самой прекрасной для тебя». Кади потом сходил в Мекку и вернулся в Орду. С восторгом доложил хану, как их принимали сначала в Византии, а потом в Египте, сколько лодий гребцами было назначено для переезда из Александрии в Каир, как отдыхали в горном замке в шатре из атласа да что сказал кади султану, заключая брачный договор: «Брат твой Узбек посылает тебе невесту из знатного рода, если она люба тебе, то возьми её, потому что другой лучше нет. Если же она не понравится тебе, то поступи согласно изречению Аллаха, который повелевает возвращать вверенное нам тем, кому оно принадлежит». Султан ответил: «Мы не желаем красоты, а хотим только знатности происхождения и близкого родства с братом моим, да будем мы и он единым существом». В ту же ночь он вступил в брак с ней, но она не понравилась ему.
С холодной яростью Узбек понял, что хадж не добавил мудрости сарайскому судье. Его тайно отвезли к горе Богдо и там, положив голову на камень, другим камнем били по голове, пока не расплющили. Но легче от этого не стало. Да и при чём тут вообще-то кади?
Тогда, встречая на своих приёмах султанских послов, Узбек стал сообщать им вместо приветствия, что Тулунбай прапраправнучка Чингисхана. Послы отвечали, что всё клевета, что она не обижена и не прогнана... а впрочем, на всё воля Аллаха. Дому Джучидов пришлось удовольствоваться этим объяснением. Имя Тулунбай перестали произносить. Сватовства и брака как бы не существовало. Вельмож из её свиты, которые померли по дороге, забыли, а Тем, которые вернулись в Сарай, помогли помереть.
И вот вдруг три слова, как три удара ножевых: «Я видел Тулунбай».
