Жорж Бордонов - Огненный пес
«Сильнее всего поражает то, что невозможно сомневаться в его искренности. Он приехал сюда, чтобы сделать это признание, и, черт возьми, взял меня в свидетели, чтобы лучше укрепиться в своих обязательствах! И Жанна, с этого момента она выглядит, как вновь обрученная. Моя добрая Жанна! Если бы ты была блондинкой, тебе давали бы не больше тридцати лет!.. Итак, вот и конец истории. Они состарятся вместе. Буря прошла, а нужно было только потерпеть, и у Жанны, благодарение Богу, хватило терпения. Если наши славные покойники их видят, то они должны быть довольны и даже, пожалуй, посмеиваться исподтишка. Двое пожилых влюбленных, соединив руки, вновь поклялись друг другу… А я, что я должен делать при всем этом? Моя жена покоится под мраморной плитой рядом с сыном. Блез в монастыре марает бумагу… В конечном счете, он там менее счастлив, чем я. У меня есть этот край, эти деревья, ручьи, все то, что позволяет любить…»
День, клонившийся к вечеру, пробиваясь сквозь стекла, передавал свое нежное тепло лежащим статуям, в которых, казалось, начинала пульсировать кровь: безумным любовникам Возрождения, спящим рядом и смотрящим друг на друга из-под опущенных век, рыцарям, застывшим в своих каменных панцирях.
Мадам де Катрелис произносила слова молитвы, как слова песни.
15
Ветер изменил свое направление; погода вновь стала ясной, дожди ушли в глубь страны, легкий сухой холодок пришел им на смену; ударили первые заморозки; вся округа, с поднимающимися из труб голубыми дымками, приобрела наконец зимний вид. Леса наполнились веселыми охотниками, звуками рожков и лаем собак. Можно было на слух следить за ходом охоты и определить, какого зверя выгнали из его логовища. Господин де Катрелис открывал на некоторое время окно, прислушивался, возвращался, держа трубку в руке, в свое кресло. Он задержался только один раз: звук рожка, бодро и одновременно печально прозвучавший вдали, означал, что началась охота на волка.
Хороший охотник дразнит собак:Вон там — волк, он готов убежать.Разъярить не может собак никакИ в этой ярости волка поймать!
* * *Случайно или нет, но он получил подряд два письма: одно от господина де Гетта, его противника на судебном процессе, другое от мэра Пэмпонта в Бросельянде.
Господин де Гетт писал:
«Плохие взаимоотношения лучше хорошего судебного процесса. Я считаю, что наше столкновение было совершенно бесполезно, и из-за нашего упрямства, мы оказались друг от друга дальше, чем можно было предположить. Конечно, мне неприятно, что вы позволили себе травить зверя на моей территории и, более того, что вы, озабоченный вопросами чести, пренебрегли моим мнением. И, хотя это много больше, чем та обида, которую вам доставил незначительный штраф, наложенный судом, вы покинули ваше жилище отшельника. Со своей стороны, я во всеуслышание и чистосердечно объявляю, что глубоко опечален этим, тем более, что никто здесь никогда и не думал оспаривать те безмерные услуги, которые вы всем нам оказали. Я согласен, и с удовольствием, принести повинную, признав свои ошибки по отношению к вам. Если вы, со своей стороны, согласитесь забыть эту невольную обиду и вернуться, я настоящим письмом категорически удостоверяю, что вы получаете право охотиться на территории моих округов по вашему усмотрению. Заключим мир! С этой надеждой, я прошу вас благосклонно принять мои чувства глубокой признательности к вам».
— Скажите, пожалуйста! Его «чувства глубокой признательности»! Его «невольная обида»! — господин де Катрелис был задет. — Письмо прямо просится в рамку… Его предложения мира — да мне начхать на это! Однако оно меня удивляет, и потому я спрашиваю себя, а куда это гнет старый плут?
Он засунул письмо в карман и больше о нем не думал. Письмо мэра Пэмпонта взволновало его куда больше. Вот его текст:
«Господину маркизу де Катрелису в Бопюи
в Муйерон-ле-Каптифе (Вандея)
5 декабря 1880
Господин, я осмеливаюсь писать вам от своегоимени и от имени моих коллег из общин соседних округов.
Покидая наши места по причинам, обоснованность которых не подлежит обсуждению, вы, наверное, сами того не желая, имели большое предубеждение против нашего населения. Волк, размеры которого, по собранным нами свидетельствам, значительно превышают обычные, опустошает наши стада. Он дерзко взламывает двери хлевов, прорывает соломенные крыши. Уже не сосчитать баранов, которых он утащил, коров, разорванных на части, сторожевых и охотничьих собак, покусанных им. Без всякого страха он жестоко искусал дровосека, возвращавшегося из леса, и даже напал на группу хлебопашцев, вооруженных вилами и палками. Таинственно исчезла одна старая женщина из Плекадека, многие подозревают, что она была съедена. Наши крестьяне начинают верить в широко распространившиеся, слухи, что это не животное, а воплощение дьявола. По нашему настоянию господин лейтенант егерской службы организовали совместно с господином де Геттом несколько облав на волка. Единственный результат, который они дали, — это то, что слухи достигли своего апогея. Вполне вероятно, что без помощи муниципальных властей и подкрепления со стороны жандармерии господин де Гетт попадет в неловкое положение. Его считают виновником вашего отъезда. Требуют, чтобы он немедленно положил конец подвигам этого необыкновенно огромного волка. Но господин де Гетт, по его собственному признанию, не способен что-либо изменить. Вот почему я позволяю себе обратиться к вашему гражданскому чувству, ибо хорошо знаю, что страх, который испытывают наши крестьяне, найдет в вас отклик и вы поможете…»
Господин де Катрелис предпочел не отвечать на письма. Прошло несколько дней.
И произошло следующее. Случай или провидение святого Губерта привели в парк Бопюи, под крону огромного дуба, растущего прямо напротив дома и, как уверяют, насчитывающего более трехсот лет, с десяток охотничьих рожков. Олень, совершенно обессилевший, не смог добраться до пруда, от которого, он чувствовал, веет свежестью и прохладой. Загнанный преследованием, которое началось еще в лесу Вуван и длилось все утро, он прислонился к огромному стволу и повернулся мордой к нападающим. Свора окружила его. Олень, догадавшийся о своей близкой смерти, тем не менее не потерял самообладания и, гордо подняв голову, выставил под ветками дерева свои мощные рога. Когда же рядом с собаками появились раскрасневшиеся охотники, охотницы в венгерках и треуголках и целая толпа доезжачих, он издал пронзительный крик. Этот жалобный стон и вывел господина де Катрелиса из состояния апатии. Он спустился с крыльца и, на ходу надевая свою тростниковую шапочку, пошел вперед. Собаки не решались начать нападение. Люди ждали. Фонкер, хозяин команды, спустился с лошади, раздвинул доезжачих, отогнал собак. Олень спокойно смотрел, как он приближался. Он не делал никаких защитных движений, только встал на колени (сердце его было пронзено длинным кинжалом) и опустил рога между корнями дуба. Печальное солнце окрасило эту смерть пурпуром светопреставления.
— Примите мои поздравления, — сказал господин де Катрелис, пожимая руку Фонкеру.
Рожок протрубил отбой, и охотники, ввиду позднего часа и согласно существующей традиции, были приглашены мадам де Катрелис остаться на обед.
Трудно представить себе то, чем был этот импровизированный прием. Наследники замков, а среди них были даже люди из западных областей Франции, что так упорно держится за сеньории и званые ужины, — все они были только бледными тенями прошлых времен. Прежнее изобилие заменил церемониал, который как бы извинялся за простоту сельского быта. Целыми днями они тряслись на своих лошадках по полям и лесам, по разбитым дорогам, избегая вполне реальных опасностей (наименьшей из которых была возможность свернуть себе шею или разбить голову о низко наклонившиеся сучья деревьев), разгадывали хитрости оленей, меняли в зависимости от этого свой путь и, весело празднуя свои скромные победы, были счастливы тем, как провели день. Они были рады собраться в доме, все вместе, чтобы подкрепить силы, ели с аппетитом и пили крепко. Любой рассказ или небылица вызывали у них смех. Они продолжали вести тот образ жизни, который вели их предки в течение тысячи и более лет, и он казался им незыблемым, раз они могли его поддерживать. Но как долго? Ценой каких жертв? Минутные восторги, бег лошадей, звонкие песни рожков, тявканье собак, блеск поздней осени заслоняли от них горькую действительность. Они были последними, но жили и говорили так, словно имели в запасе вечность. Фонкер разорялся, Серис убивал своих собак, Белланд брал свору «напрокат», Пюйфор закладывал недвижимость, чтобы содержать свою. Другие, более удачливые или более осторожные, терпели меньшие убытки, но делили свои владения и продавали их по частям, совершенно не думая о детях.
