Евгений Салиас - Петровские дни
Это была женщина, просто одетая, повязанная платком, но в ней, в её лице было что-то, удивившее Сашка. Быстро сообразив, в чём дело, он объяснил себе:
"Уж очень не похожа на всех. Чернавка!"
Женщина, стоявшая под окном, была молода, очень смугла, с великолепными чёрными глазами и с тёмной верхней губой.
"Совсем будто усы!" — ахнул мысленно Сашок.
Женщина уже два или три раза повторяла всё тот же вопрос, прежде чем Сашок, очнувшийся, а затем удивлённый, собрался ответить.
— Здесь ли живёт князь Козельский? — спрашивала она.
— Да. Да. Да… — спохватился, наконец, молодой малый. — Я князь Козельский.
— Ну, я так и полагала. Позвольте мне к вам войти. У меня к вам есть важное дело.
Сашок смутился от неожиданности и робко выговорил:
— Пожалуйте.
И, выйдя, он сам отворил дверь.
Незнакомка вошла в дом и сняла платок с головы. Молодой человек смотрел на неё во все глаза и дивился.
Это была красавица в полном смысле слова и, конечно, не русская.
"Должно, цыганка", — подумал он.
Чёрные как смоль волосы, вьющиеся, будто взлохмаченные, казались целой шапкой на голове, чёрные тонкие брови и длинные ресницы оттеняли большие прелестные глаза. Но, несмотря на красоту, незнакомка произвела странное, скорее неприятное впечатление на молодого малого. Она улыбалась, а в её улыбке, с этой тёмной губой, было что-то недоброе, невесёлое.
"Эдакую не полюбишь. Не прельстишься. Ночью в лесу побоишься остаться!" — смутно возникло в голове его.
Действительно, в лице, взгляде и улыбке смуглой красавицы было что-то отталкивающее, подозрительное, зловещее.
Когда она села и заговорила, первое впечатление немного сгладилось и женщина казалась уже приятной. Вероятно, оттого, что голос её был приятен, как-то звучен и мягок, как-то певуч и вкрадчив. Бархатный голос…
С первых слов "цыганки" Сашок стал всё более удивляться. Незнакомка заявила, что пришла узнать от него, скоро ли приедет в Москву его приятель, князь Багреев, преображенец.
Сашок заявил, что у него такого приятеля никогда не бывало и он даже такой фамилии в Петербурге и в гвардии никогда не слыхал.
"Цыганка" удивилась и продолжала говорить и говорить. Но со странным акцентом и перевирая русские слова. И она уже не поясняла ничего, а выспрашивала у Сашка кое-что касающееся до него лично.
— Как не знаете? Да когда же вы приехали в Москву? Что думаете делать? Не поедете ли опять скоро в Петербург?
Сашок отвечал на ряд вопросов, но вместе с тем удивлялся, сообразив, что незнакомка, пришедшая по своему делу, выспрашивает его совсем о другом. При этом она зорко, пытливо глядела на него, не спуская глаз, будто хотела хорошенько рассмотреть его, узнать.
— Ну, извините, я ошиблась, — сказала она наконец и поднялась.
Сашок был даже доволен, что она собралась уходить. Эта красивая женщина своими глазами смущала его… Но не так, как пономариха или иная какая женщина. Она пронизывала его своими глазами, и если жгла, то неприятно жгла.
— Позвольте спросить? — решился Сашок на вопрос, который его уже давно занимал. — С кем же я имею честь разговаривать?
— Я не русская.
— Да. Это видать…
— Прощайте. Извините.
— А позвольте узнать ваше имя…
— Акулина Ивановна… Прощайте…
Сашок удивился, хотел сказать, что желает знать не имя, а фамилию и узнать, кто, собственно, гостья, но незнакомка, накинув снова платок на голову и снова скрестив его на лице так, что видны были одни глаза и нос, двинулась в переднюю. "Ну что ж! И не надо! Бог с ней", — подумал он. Но в ту минуту, когда таинственная гостья сошла с подъезда, перед ней очутился, как из земли вырос, Кузьмич.
— Батюшки светы! — заорал старик на всю улицу, как если бы увидал самого чёрта.
Незнакомка невольно остановилась и удивлённо смерила старика с головы до пят.
— Откуда? Зачем? Что такое?.. Чего вам? — закидал вопросами старик, но она, принимая его за прохожего, да ещё, вероятно, не совсем в своём уме, двинулась и, молча пройдя мимо него, стала удаляться.
— Стой! Стой! Что такое?! — орал Кузьмич, совсем потерявшись.
Это было уже что-то сверхъестественное. Эта уже не чета пономарихе. Прямо наваждение дьявольское.
— Кузьмич. Кузьмич. Иди… — раздался голос Сашка. — Иди. Я тебе всё поясню.
И когда поражённый дядька был уже в комнатах, Сашок передал ему всё подробно.
— Не лжёшь? — тревожно, пугливо, взволнованно произнёс растерявшийся старик.
— Создатель мой! Да ты скоро ума решишься со своим безверием. Говорят тебе, шалая какая-то, или о двух головах девка. Да ещё цыганка.
— Не шведка? Не та… Не Самля?
— Вот как! Альма в Самли попала!
Сашок покатился со смеху. И смех молодого малого, весёлый, раскатистый и искренний, успокоил старика больше слов и объяснений.
Однако долго ещё расспрашивал он питомца и в себя не мог прийти от удивления: кто эта гостья и зачем она была?
Объяснение Сашка показалось старику ребячески-наивным.
— Дитё! Дитё. Вот дитё-то… Всему веру даёт! — восклицал Кузьмич. — А я тебе, глупая твоя голова, сказываю, что это неспроста. Неспроста!
— Что же тогда? Кто ж она, по-твоему?
— Либо цыганка и украсть что хотела, да не пришлось. Либо… Либо вот с теми же пакостными мыслями, что и пономариха. К тебе подъехать, чтобы тебя загубить и осрамить.
Несмотря на уверения Сашка, что дядька ошибается, Кузьмич стоял на своём:
— Неспроста!
Наконец и молодой человек согласился с дядькой, что "цыганка" являлась неспроста и что зовут её, конечно, не простым русским именем Акулина.
Старик между тем, сильно смущённый происшедшим, решил мысленно скорее и бесповоротно снарядить питомца знакомиться с Квощинскими. И скорее в храм Божий! Венчаться! Скорее! Вон какие времена пришли. Коли сам отрок богобоязненный и скромница, то его разные бабы, русские, шведские и цыганские, силком загубят.
И старик заявил вдруг, решаясь на ложь.
— Тебя завтра Павел Максимович ждать будет, чтобы вести в дом, познакомить со всеми.
— Что ты? — испугался Сашок.
— Да. Я ему докладывал. Будет ждать.
Молодой человек подумал, вздохнул и отозвался:
— Ну что же? Хорошо. Знакомиться так знакомиться. Всё-таки скажу: Татьяна Петровна эта — пригожая. Она мне по душе. Не то что вот этот чумазый чёрт, что приходил. Красивая, слов нет, а прямо чёрт. Я бы на эдакой жениться побоялся.
— Ещё бы!.. Эдакая ночью зубами горло перегрызёт, — ответил Кузьмич убеждённо.
XXX
А пока дядька и питомец объяснялись, недоумевали и удивлялись, что за странная гостья была у них, смуглая красавица, зайдя за угол первой улицы, подошла к поджидавшему её молодцу, такому же чёрному, как она сама, и с виду тоже смахивающему на цыгана.
— Ну? — выговорил он, пристально глянув и блеснув красивыми глазами.
— Глупый совсем, — отозвалась она.
— Ну а как будет на глаза старого?
— На глаз моего прихотника, пожалуй, что совсем прелесть. Он эдаких любит Глупый, добрый, ласковый… Так, щенок толсторылый. Кудрявая болонка… Для забавы, конечно, он ему годится. И поболе другого какого! — угрюмо проговорила красавица.
— Как же тогда?
— То-то, как же!.. — задумчиво отозвалась она. — Не знаю. Твоё дело.
— Да. Моё. Ну что же! Не сробею. Да и не промахнусь. Только, говорю тебе, знаю верно. Он по вечерам ни ногой никуда. Да и опять всегда верхом. Пешком никогда. Ну, знаешь, верхового на коне полоснуть ножом не так-то просто. Высоконько. Пырнуть-то пырнёшь, но толку никакого, только шкуру ему попортишь. Надо будет это дело на все лады обмыслить. Ты всё-таки не тужи. Так ли, сяк ли, а я берусь, коли ты говоришь, что он тебе помехой станет.
— Покуда он жив, — звонко и резко воскликнула красавица, — я ни за что отвечать не могу! Нынче так, а завтра эдак. Нынче благополучие совсем, а завтра и Бог весть что случиться может.
— Ну, стало, и толковать нечего! Начну мои подходы. Говорю тебе… Нельзя эдак, я наймусь к нему в услуги, за конюха… Нельзя будет его одного, то и дядьку прихвачу… Что же? Кровь-то лить что из одного, что из-за дюжины — всё равно один ответ. И пред людьми, и пред Богом. Твоя воля. Ты только скажи: нужно. И будет!
— Вестимо, нужно. Я же видела. Знаю теперь. Думала, худое для себя увижу… Ну, эдакого всё ж таки не ждала. Щенок! А для него, прихотника, стало быть, ангельчик! Ну и выходит, рада не рада, а нужно.
— Ну и будет!! — шепнул молодец спокойно, но твёрдо.
Часть вторая
I
Был ясный сентябрьский день. Первопрестольная шумела и ликовала… Близился давно ожидаемый день торжественного въезда императрицы. От городской заставы у Тверских ворот до вотчины графа Разумовского было ещё более людно и оживлённо, чем на старых улицах Москвы. Кареты и тележки, всадники и пешеходы вереницами наполняли Ямскую слободу и поле между городом и селом Петровским.
