Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— А, доктор! Ты-то что здесь?

— Ты долго говорил с княжной Беатой. Все обратили внимание.

— И что из того?

— Ясновельможная княгиня может быть недовольна.

— Кажется, я не слуга ее и никогда им не стану. Меня не интересуют ее капризы.

— Но они могут сказаться на бедной княжне. Что ты говорил ей? Не сказал ли лишнего? Не открылся ли? Имей в виду, еще не время, совсем не время. Пустым хвастовством ты можешь разрушить все наши планы.

— Это мои планы, лекарь, мои! Да, ты рядом со мной, и я это очень ценю. Жизнь докажет, что я умею быть благодарным и щедрым, но что касается моих частных разговоров…

— Ты не должен упускать из виду, царевич, они всегда опасны. Я не вправе тебя учить, только советовать — остерегайся. Остерегайся на каждом шагу, особенно с женщинами. Они умеют жертвовать собой с одинаковой страстью, чтобы помочь тебе или — погубить тебя.

В том же году в Москве слит колокол большой, такого веса колокола и не бывало; и поставлен на деревянной колокольне, из-за тяжести…

В том же году расписан чудно храм каменный большой соборный о пяти главах в дому у Пречистой Богородицы в Новом девичьем монастыре; и образы чудотворные обложены дорогим окладом, с каменьями…

В том же году сделаны зубцы каменные по рву, вокруг Кремля-города, где львы сидели, и от Москвы-реки до Неглименных ворот; да у Москвы-реки от Свибловой башни во весь город по берегу сделаны зубцы же каменные и до мельницы до Неглименской…

В том же году взяты из Пскова в Москву из богадельни три старицы-мирянки устраивать богадельни по псковскому благочинию. И поставлены в Москве три богадельни: у Моисея Пророка на Тверской улице богадельня, а в ней были нищие миряне; да богадельня напротив Пушечного двора, а в ней инокини; да богадельня на Кулишках, а в ней нищие, женский пол…

В том же году царь и великий князь Борис Федорович замыслил великое — неизреченную, душевную глубину богатую: Господень гроб злат, весь кован, и ангелы великие литые по писанному: «Единого у главы, а единого у ног», и евангелие златое, и сосуды златые, и крест злат, и всю службу церковную… с камением драгоценным и с жемчугом, которым цены нет.

— Ваше королевское высочество!

— Опять ты, отец Алоизий, с этим нелепым титулом!

— Что значит нелепым, принц, он принадлежит вам порождению.

— Что значит рождение без состояния! Сам знаешь, вся Европа зовет меня принцем-бродягой.

— Это не ваша вина, мой принц. Все дело в обстоятельствах, которые готовы с минуты на минуту перемениться.

— И ты в это веришь!

— Я верю прежде всего действительности и уповаю на Божье произволение. Верю, оно будет к вам многомилостивым.

— С чего бы? Ты знаешь нищету, в которой мне пришлось расти.

— Нищету относительно богатств королевского замка.

— Положим. Но ведь мне не раз приходилось ложиться спать на голодный желудок. Невыученный текст или непрочитанная до конца страница были достаточным основанием для отцов твоего Ордена оставлять меня без куска хлеба на ужин.

— Ваше высочество, педагогика имеет свои методы, и таков метод, принятый в нашем Ордене. Каждый из нас испытал его на себе.

— Знаю, знаю: путь к выносливости, стойкости и еще там чему-то. Но дитя есть дитя. И я слишком хорошо помню каждый несъеденный кусок.

— Вам не прибавит сил подобная мелочность.

— По всей вероятности, ты прав.

— И еще я хочу вам напомнить, мой принц, столь строгие правила воспитания дали вам в результате поистине блистательное образование. Вы заслужили имя «Второго Парацельса» по своим опытам в химии. Вы одинаково легко изъясняетесь на польском, немецком, итальянском, латинском языках. И братья иезуиты сообщили вам великолепное знание столь нелегкого для иноземцев русского языка. Московиты свидетельствуют, что у вас даже правильное произношение, так что вы сможете без труда общаться с вашим будущим тестем и с супругой.

— Поистине, приобрести столько знаний для того, чтобы забиться в медвежий угол этой Московии. Если бы ты знал, как мне надоели польские и литовские земли, а эти еще более глухие для образованности. Мой Бог, мне дурно становится от одной мысли связать себя с этой московиткой, к тому же наверняка фанатичкой ортодоксальной церкви, в которой я решительно ничего не смыслю.

— Мой принц, все уверяют, что царевна Ксения удивительно хороша собой, как, впрочем, и ее отец. Она начитана. Играет на арфе. И умеет поддерживать беседу в любом обществе. Царь Борис, еще будучи придворным, очень много стараний и средств положил на ее воспитание.

— А сам, как мне сказали, не научился ни читать, ни писать!

— Одно другому не мешает. И главное, царевна Ксения хочет вырваться из отцовского дворца. Она мечтает о замужестве с каким-либо западным претендентом.

— Понимаю, одни добродетели. И именно поэтому мы остановимся на ночлег в ближайшей корчме. По-моему, она маячит перед нами. Мы закажем за счет царя Бориса роскошный, по местным представлениям, ужин и пригласим местных одалисок.

— Ваше величество, это может дойти до царя Бориса.

— И что из того? Ему нужны мои супружеские добродетели или права на шведскую корону?

— Но он любящий отец и Может…

— Что может? Отказаться от меня? А ты не думаешь, что такой оборот дела станет моим чистым выигрышем? Может быть, судьба таким образом убережет меня от глупого решения.

— Ваше высочество, мы уже говорили с вами на эту тему, и не раз. Никогда не поверю, что вам трудно соблюсти всего лишь внешнюю благопристойность до момента венчания, а там вы станете хозяином всех своих поступков. Если только не влюбитесь в свою молодую супругу и не предпочтете былому образу жизни семейные добродетели.

— Ты знаешь, как я дорожу своей свободой.

— И нищенским существованием, недостойным вашего рождения и тем более образа мыслей.

— И главное — я смогу довести до исступления моего драгоценнейшего кузена Зигмунта, который пытается своим тощим задом занять все возможные и невозможные престолы. Кажется, он не замахивался только на московский.

— Замахивался или нет, но у него ничего не вышло.

— Пан Гжегож! Я узнала, что через полчаса дядя дает тебе прощальную аудиенцию здесь, в библиотеке. Ты едешь в Москву — это правда? Так далеко, в такой неспокойный край!

— Ясновельможная паненка, второй раз Господь посылает мне тебя как светлого ангела, провозвестника добрых надежд. Я не надеялся увидеть тебя. Мне некому было заикнуться о таком. А в Церкви ты не была уже две недели. Как я помню каждый день без тебя! Неужели ты болела? Но об этом во дворце не было разговоров!

— Нет, я не болела. Княгиня-тетушка, пока князя не было в Остроге, велела мне сидеть в моей комнате и чуть не каждый день выслушивать проповеди ее исповедника. Она не теряет надежды обратить меня в свою веру.

— С помощью этого униатского попа?

— Да, отца Теофила.

— И чего он добивался от тебя?

— Признания правоты его догматов.

— И это была цена твоего освобождения? Только и всего?

— Но я никогда не соглашусь нарушить верность нашей церкви. Ведь ты же исповедуешь православие, пан Гжегож, не правда ли?

— Да, конечно. Но главное для человека — свобода.

— Даже ценой измены вере? Ты не можешь так думать!

— Ты не поняла меня, ясновельможная паненка. В душе человек должен сохранять верность своей церкви, а на словах… Ведь что такое слова? Они как шелест сухих листьев, которые уносит ветер. Минута, другая, и от них не остается и следа.

— Но разве человек не остается один на один со своей совестью? Разве совесть не мучает его? Не лишает сна и покоя?

— Все зависит, княжна, от цели.

— Я знаю, — иезуиты утверждают, что цель оправдывает средства.

— И они правы. К тому же иезуиты об этом сказали вслух, а на деле так поступали и будут поступать все люди. Такова их натура.

— Ты знаком с иезуитами, пан Гжегож? Учился у них?

— Да, знаком и многим обязан им в своем образовании.

— Но о чем это я! Время летит, а ты уезжаешь. Я слышала, ты знаешь русский язык, читаешь и даже пишешь на нем.

— Что ж в этом удивительного — человек способен знать много языков.

— Но русский ты узнал не от иезуитов.

— Ты права, ясновельможная паненка. Я знал его с самого раннего детства. Люблю им пользоваться и сейчас.

— Ты родом из тех мест? Я права?

— Есть вопросы, на которые пока я не могу дать тебе ответа, а лгать тебе, княжна, не стану никогда. Это стало бы для меня слишком плохим предзнаменованием. Но, кажется, сюда идут. Шаги… Прости, княжна, тебе лучше уйти. Господь с тобой, Беата.

Дверь на лестницу не скрипнула — чуть-чуть холодком пахнула. Петли в Острожском замке маслом всегда смазаны, вроде и нет их вовсе. Люди в мягкой обуви как тени скользят. Беречься надо, ох как беречься. Слава тебе, Боже, не князь Константы — отец Пимен. Остановился на пороге. Взглядом словно всю библиотеку прошил, все уголки приметил, на закрывшейся двери задержался.