Виталий Амутных - Русалия
— Филадельф сочинил очередную эпиграмму. Весь Дворец только и делает, что повторяет ее. Это что-то невозможное! Послушайте вот. Клавдия, как там начало? — обернулась она к одной из товарок.
— В былое время…
— А, да!
В былое время граду КонстантиновуАрабы, росы, иудеи хитрыеСо всех сторон дары несли бесценные,Святой престол ромейский славя истово.
Теперь же вижу, Рим, хранимый господом,Шлет поволоки богомерзким варварам.Глядишь, нелепица наречий варварскихС торговых улиц перейдет в триклинии.
— Ну, вы понимаете, кого он имел в виду, — поигрывая широкими бровями, хитро осклаблялась Елена. — Ох, он допросится, этот Филадельф! Нет, конечно, талант — что и говорить. Но как это терпит… вы понимаете кто.
Константин улыбался, поскольку за пестрыми словами на самом деле стоял вопрос о готовности к некоему сотрудничеству, и вернее всего было ответить на него вежливой улыбкой. И тем не менее Зое Карвонопсиде не удалось в полной мере взнуздать свою женскую природу:
— Какие вы все-таки теперь все охальники! — как бы благодушно журя, самым медоточивым голосом, прикрыв лицо добрейшей улыбкой, проговорила Зоя, ласково коснувшись рукой плеча низкорослой невестки, находившегося почти на уровне ее локтя. — В мое время такое насмешничество не приветствовалось. Но для вас, молодых красивых, разве существует указ?
Все это было высказано с безупречно правдивой ласковостью, но Елена тоже была женщиной, и, хотя не отличалась таким, как у свекрови едким умом, без труда уловила скрытую издевку в адрес собственных «молодости» и «красоты», поскольку даже заслон женской гордыни не мог утаить от нее того обстоятельства, что крупные бесформенные черты ее траченного жизнью лица и малорослость никогда не позволили бы ей снискать звание красавицы. Тем не менее отвечала она с тем же дружелюбием интонаций, словно благожелательность слов свекрови отразилась в чистейшем зеркале:
— Но разве Зоя Карвонопсида способна постареть? Никогда! — ласково защебетала Елена, с жадностью выискивая в индиговых глазах свекрови крохотные золотые искорки немой ярости. — После того, как преставился достославный василевс Лев, проведя столько тягостных лет, Зоя Карвонопсида по-прежнему остается образцом стойкости, нравственности и духовности.
Со стороны Елены это был удачный удар, ведь большинство вдов проникаются к опочившим мужьям возвышеннейшей любовью, чего при их жизни вовсе не наблюдалось, к тому же отсутствие мужчины подле всегда рождает в их душах маету и даже некое чувство униженности. Однако опыт и исключительная природная сила воли позволили пожилой женщине ничем (или почти ничем) не выдать взметнувшихся в ее сердце ураганов.
— Да и о тебе вокруг говорят только самое лучшее, — все-таки обронила она злобный намек. — Ладно, пойду своей дорогой. Я ведь ненароком твоего мужа повстречала, и был он немного скучен. А теперь, с твоим появлением, вон как расцвел. Ну храни вас Бог!
На прощание Карвонопсида стрельнула глазами в напряженное молочно-белое лицо сына и зашагала прочь. И при каждом ее порывистом шаге концы тяжелой пенулы встряхивались, точно больные крылья большой темной птицы…
* * *Наконец Елена оторвала взгляд своих подкрашенных выпуклых армянских глаз от удаляющейся золото-лиловой фигуры и, снизу вверх заглянув все в такое же напряженное и такое же бледное лицо мужа, растянула полные губы в улыбку. Вослед за ней надели улыбки на свои лица и все ее подруженьки.
— Пойдем, дорогой, — нежно выговорила она, едва коснувшись Константина плечом.
— Куда?
— Но ведь ты куда-то шел?
— Да я так… Думал, может, прогуляться… к Циканистру…
— Я как раз туда шла! — по-восточному горячо воскликнула Елена. — Хотела взглянуть на царевича. Я сяду в паланкин? Жарко становится…
Впрочем вопрос прозвучал скорее утверждением.
— Сюда! — крикнула августа куда-то сторону.
И, что не диво было для этой страны магов и чародеев, откуда ни возьмись возник белый паланкин с носильщиками, а вместе с ними и четверо дорифоров[153] с дротиками в руках и парамерионами на поясе. Елена ловко нырнула под шелковую занавеску, и процессия двинулась в означенном направлении. Константин вышагивал рядом с паланкином. Товарки августы учтиво отстали на несколько шагов. Замыкали шествие дорифоры.
Солнцу было еще далеко до зенита, но с каждым часом утверждавшаяся в правах жара уже успела загнать под защиту кровель всех местных бездельников. По пути попадались лишь голосистые дети дворцовой прислуги да скучные равдухи[154], отбывающие положенный срок на своих постах. Один из них оказался в непосредственной близости от пути августейших особ. Он незамедлительно изобразил предписанное уставом приветствие и окаменел в позе, по здешним представлениям знаменовавшей предельную степень почтительности. Тяжелый лепесток магнолии, некогда белый, теперь поржавевший, сорвался с ветки и падая зацепился за ухо недвижимого равдуха. Это смотрелось довольно потешно.
Неохотно, кое-как ныли цикады. В горячем воздухе успели поникнуть все самые нежные листья и травы, а от ближайшей рощицы слабый ветерок приносил выжатый солнцем из коры босвелии мертвящий запах ладана.
Тем не менее Циканистр не пустовал. В западной части площадки полтора десятка отроков самых именитых семей Дворца, кто верхом, кто держа тонконогого скакуна под уздцы, обступили гимнасиарха[155] Асинкрита, как видно, получая очередную порцию наставлений относительно исполнения гимнастических упражнений на лошади. По лавкам трибун там и здесь размещалось несколько небольших групп людей. Центром самой из них многочисленной был сидящий на передней скамье широкоплечий мужчина в хитоне не пурпурного, но какого-то красноватого оттенка, с голубым гиматием, — фибула была расстегнута, и плащ просто оставался наброшенным на одно плечо. Это был Стефан. Рядом с ним не по-детски зычно хохотал его семилетний племянник — сын Константина Роман. Ему следовало бы находиться среди прочих мальчиков. Но подаренный Константином любимому чаду год назад жеребец, за которого были уплачены несусветные деньги, скучал на противоположной стороне площадки, лениво отгоняя великолепным шелковым хвостом докучливых мух.
Елена выползла из своей переносной коробки, и пятерка ярких «птиц высокого полета» двинулась по проходу между секторами трибун к передней скамье. Равдухи были оставлены у входа, поскольку здесь, в этом не слишком совершенном земном раю, где и без того всякого рода охраны и соглядатаев было не меряно, личные телохранители исполняли роль скорее декоративную и знаковую. Ведь, если уж при хорошем приготовлении какая история затевалась, то никакие равдухи от горьких слез спасти не могли.
Обстановка вокруг представала самая, что ни на есть обыкновенная, но Константину казалось, будто люди, предметы, сам через меру насыщенный солнцем воздух, все кругом дрожит в согласии с взлетающим подчас над ипподромом приглушенным конским ржанием, дрожит, туманится и будто плывет куда-то. Эти чудаческие видения Константин готов был бы отнести на счет особенностей погоды, да только не время было наслаждаться утехой самообмана. Ведь люди… или обстоятельства привели его сюда во имя каких-то действий, к чему Константин давно уже потерял не только вкус, но и способность. И опять же, что за испытание!..
Вновь перед ним эта играющая на солнце щетина зверя на широкой скуле… Небольшая голова на короткой толстой шее нескладно поворачивается… Могучий самовластный нос Романа Лакапина[156] устремляется на него… И хотя перед Константином не сам охальный деспот, а только его сын, и все столь болезненно воспринимаемые черты сглажены, уменьшены, в них больше чувственности, изящества, а самая суть дерзновенности как бы выхолощена, внутренний взор все равно видит в них Романа, и только его.
После всех, предусмотренных этикетом, ужимок приветствия новоприбывшие расселись на скамьях опять же в соответствии с установленным здесь каноном.
— Почему царевич вместе с молодыми людьми не слушает урок Асинкрита? — спросила Елена то ли у сына, то ли у брата Стефана. — Роман, не пора ли вернуться к занятиям?
По понятной предусмотрительности сын Константина и Елены был назван в честь деда Романом, и вот теперь это имя, страшным фантазмом донимавшее порфирородного зятя всю жизнь, вновь тиранило его слух.
— Это я уже все знаю, — капризно хмурился и кривил пухлые губки семилетний наследник святого ромейского престола, — это все он каждый раз повторяет.
— Но, может быть, учитель делает это для того, чтобы ты лучше смог запомнить науку? — вставил свое отцовское слово Константин.
