Автор неизвестен - Аспазия

Сократ и красавица уже давно разговаривали об этом, когда в зале появился Анаксагор с несколькими спутниками.

— Без сомнения, — сказал Сократ, сами боги посылают нам этого человека, чтобы он, мимоходом, вывел нас из затруднения.

— Не кажется ли тебе, — возразила, улыбаясь, Аспазия, — что молодости стыдно узнавать о любви у старости.

Медленно шагая взад и вперед по залу и часто останавливаясь на мгновение, возражая своим собеседникам, Анаксагор приблизился к тому месту, где сидели, разговаривая, Сократ и Аспазия. Тогда, не ожидая поклона молодых людей, он ласково посмотрел на них. Сократ поднялся и сказал:

— Как завидую я, Анаксагор, тем твоим друзьям, которые сопровождают тебя целый день и каждую минуту черпают из источника мудрости. Мы, остальные, только изредка встречающиеся с тобой, по целым дням носимся с несокрушимыми сомнениями, которые мучат нас. Вот, например, я уже целый час расспрашиваю сына Аксиоха, желая узнать от него, что такое любовь, так как он знаток этого. Но он, как кажется, не желает открыть мне своей мудрости и со злой насмешкой говорит мне такие вещи, которые делают меня еще более несчастным, чем прежде. Сжалься надо мной, Анаксагор, и скажи мне, что такое любовь?

— Сначала, — отвечал философ, не поняв вопроса, — царствовал всеобщий беспорядок: материя и семя были смешаны в слепом беспорядке, был хаос, ночь и эреб. Не было ни неба, ни земли, ни воздуха, — одна мрачная ночь, оплодотворенная ветром, произвела Урана, из которого появилась на свете любовь или крылатый Эрот, как говорят поэты, могущественной властью которого разрешили внутренний спор вещи, которые соединились с любовью, пока, наконец, вода, земля, небо, люди, боги появились из лона природы, как дети любви…

— В таком случае, праотцом богов был Эрот? — спросил Сократ. — Но, Анаксагор, я слышал от тебя также, что ты называл первым и высшим существом разум. Неужели же разум и Эрот, всемогущий ум и любовь — одно и то же?

— Это весьма возможно, — отвечал Анаксагор, — что в сущности они одно и то же и стремятся к одной и той же цели, один сознательно, другой слепо…

— В таком случае понятно, — вскричал Сократ, — то, что говорят о слепоте любви, о завязанных глазах Эрота! Если я хорошо понял тебя, Анаксагор, то Эрот никто иной, как разум с завязанными глазами…

— Понимай это так, если тебе нравится, — сказал Анаксагор.

— Но посмотри, Анаксагор, — продолжал Сократ, — как ты меня и вот этого юношу, потомка милезийца Аксиоха, отвлек от предмета нашего разговора в области высшей мудрости, так как я и этот юноша, разговаривая, имели в виду совсем другой род любви, чем тот, о котором ты заговорил с нами. Мы спрашивали тебя, и мне кажется этот вопрос заслуживает внимания: какова собственно сущность и цель чувства, по милости которого мужчина или женщина любит именно ту женщину или того мужчину, а не другого?

— Чувство этого рода, — отвечал Анаксагор, — через которое мужчина к женщине, но не к женщине вообще, а к определенной женщине в частности, чувствует страстное стремление, есть род болезни души, и как таковой заслуживает сожаления, так как страстная склонность, будучи не удовлетворена, ведет к отчаянию и горю и даже тогда, когда имеет надежду быть удовлетворенной или действительно бывает отчасти удовлетворена, ставит человека, охваченного ею, в зависимости от любимого существа, так как все, к чему мы привязываемся такого рода страстью, может быть у нас снова отнято, и эта потеря причиняет нам невыносимые муки.

Такая болезненная любовная страсть изменяет человека, наполняет его постоянным страхом и ревностью, делает смелейшего — трусом, сильнейшего слабым, благороднейшего человека — равнодушным к чести и позору и самого расчетливого — расточительным. Он восстанавливает людей друг против друга, бывает источником несчастья для целых народов и городов. Так из-за одной женщины, греки в течение многих годов проливали кровь своих лучших сынов.

Едва успел Анаксагор окончить свою речь, как Перикл, разговаривая с несколькими спутниками, в свою очередь вошел в залу. Он увидал Анаксагора, разговаривающего с Сократом, узнал переодетую Аспазию и бросил на нее удивленный и вопросительный взгляд, на который она отвечала непринужденной улыбкой.

Перикл остановился и, так как он услыхал только последние слова Анаксагора, то, здороваясь с ним, спросил о чем идет разговор.

— Пусть объяснит тебе это, — сказал с лукавой улыбкой Сократ, — вот этот юноша, сын милезийца Аксиоха, так как он виноват в том, что Анаксагор был вынужден остановиться здесь и отвечать на несколько моих вопросов.

— Речь мудрого Анаксагора, — сказала Аспазия, — была ответом на вопрос Сократа: что такое любовь?

— И что же он отвечал? Что такое любовь? — спросил Перикл.

— Он сказал, — отвечала Аспазия, — если понимать не только буквально его слова, но и то, что под ними скрывается, что любовь, как ни была бы она сильна и страстна, всегда должна остаться только предметом развлечения, но никогда не должна переходить в болезненную мечтательность или в тиранию, тем более в истачивающую сердце ревность…

— Он сказал, — вмешался Сократ с многозначительной улыбкой, — что если кто-нибудь дорогого ему юношу или красавицу, которую он любит, увидит с другим красивым или уродливым человеком, он не должен считать необходимым нахмурить свои олимпийские брови или собрать греческий флот в Авлиде, чтобы в дикой ярости уничтожить народы и города…

Перикл улыбнулся. Он находил фигуру Силена Сократа почти забавной и смешной рядом со сверкающей прелестью сидевшей рядом переодетой Аспазии. В первую минуту он, правда, был удивлен, найдя здесь Аспазию, и его олимпийские брови действительно нахмурились, но теперь он уже стыдился этого первого движения. Он не сомневался в намерении своей прелестной подруги осмотреть его любимое произведение, но он считал нужным напомнить ей, хоть не прямым путем, что близка минута, когда ей следует удалиться: он заметил, что гимнастические упражнения скоро должны начаться. Затем прибавил, что он считал долгом чести быть здесь сегодня, так как его два сына Ксантипп и Паралос, точно так же как и воспитанник Алкивиад, в первый раз примут участие в публичном состязании мальчиков в гимназии, так как маленького Алкивиада невозможно было удерживать долее, до такой степени он желал поскорее отличиться в Лицее в состязании со своими сверстниками.

Анаксагор и его спутники с живым участием выслушали это известие и присоединились к Периклу, чтобы быть свидетелями борьбы маленького Алкивиада, о котором афиняне, как ни был он молод, уже начинали говорить.

Аспазия также поднялась вместе с Сократом как бы для того, чтобы последовать за другими, и потихоньку попросила вывести ее из Лицея, но задумчивый ученик Фидия, выйдя с переодетой красавицей из толпы, шел рядом, погруженный в свои мысли, и привел ее вместо выхода из здания, в отдельную, совершенно пустую залу, вдали от места, где должны были происходить упражнения мальчиков и юношей. Его ум был занят словами Анаксагора относительно того, что такое страсть и любовь. Слова мудреца глубоко проникли ему в душу.

Аспазия, наконец, спросила о причине его задумчивого молчания. Он долго ничего не отвечал, затем, как бы проснувшись от крепкого сна, опустился на мраморную скамью в опустелой зале и обратился к своей спутнице:

— Знаешь, Аспазия, когда я в первый раз увидал в себе своего демона?

— Что ты называешь своим демоном? — спросила Аспазия.

— Мой демон, — отвечал он, — есть нечто среднее между божественной и человеческой природой. Он не призрак, не приведение, так как я очень часто слышу, совершенно ясно, его голос внутри себя, но, к сожалению, он не в состоянии или не хочет посвятить меня во всю глубину мудрости и в этом отношении, как кажется, не сильнее и не умнее меня самого. Он довольствуется только тем, что в единичных случаях коротко и безо всякого объяснения говорит мне вполне понятным голосом, что я должен или чего не должен делать. В первый раз я услышал этот голос, когда впервые увидел тебя, Аспазия.

— Что же приказал тебе твой демон в эту минуту? — спросила она.

— Когда я увидал тебя в первый раз, мне пришло в голову спросить тебя, что такое любовь. Тогда он тихо, но совершенно ясно сказал мне: «Не делай этого». Но я подумал: «Чего хочет этот чужой? Какое ему до меня дело?» Я не послушался и спрашивал тебя очень часто и всегда о том, что такое любовь. Но теперь я решился на будущее время слушаться его во всем, что он может мне приказать, так как с тех пор я убедился, что он мой друг и вполне достоин доверия.

— Ты мечтатель, друг мой, — сказала Аспазия, — хотя и считаешь себя мыслителем. Ты слишком углубляешься в себя, сын Софроника, смотри вокруг себя, обращай внимание на окружающую тебя жизнь, принеси жертву Харитам. Принеси жертву Харитам, Сократ, и не забывай, что ты грек.