Автор неизвестен - Аспазия
— Нет, — сказал Софокл, — как ни приятно было бы мне выслушать историю юности Аспазии, но я боюсь, что если тебе придется делить удовольствие, которое ты будешь испытывать, слушая ее рассказ, с кем-нибудь другим, то оно будет для тебя менее приятным. Кроме того, я припоминаю, что обещал не отпускать вас до тех пор, пока не сочиню гимна для хора в честь Эрота, поэтому я должен снова удалиться в одиночество и предоставить вас друг другу. Мне кажется, что если я буду сочинять гимн в то время, как у меня скрывается влюбленная пара, то этим заслужу расположение бога любви, и он вдохновит меня.
С этими словами поэт удалился.
Перикл и Аспазия снова остались одни в очаровательном благоухании и одиночестве сада, все еще возбужденные веселым разговором, прекрасным вином и музыкой. Они то прогуливались по саду, то отдыхали. Прогуливаясь, влюбленные пришли наконец вторично в скрытый плющом грот, у подножия которого катились тихие воды Кефиса, и где было прохладно даже во время полуденной жары.
Здесь Перикл начал вторично просить Аспазию рассказать ему историю ее юности. Аспазия согласилась.
— Ты знаешь, — сказала она, смеясь, — что я недостаточно стара, чтобы сделать тебе длинный, полный приключениями рассказ, но ты имеешь право спрашивать о моем прошлом и желать узнать, какова была моя судьба до тех пор, пока она не соединилась с твоей. Филимоном звали человека, о котором ты спрашивал и которому я обязана моими знаниями в искусстве музыки. Добрый Филимон! Я не думаю, чтобы я когда-нибудь могла жить с кем-нибудь в таком блаженном мире, как с ним, так как он не обращал никакого внимания на мой пол, точно также как и я на его. Ему было восемьдесят лет, а мне десять, правда, он казался на одну четверть лет моложе, а я на одну четверть старше.
После смерти моего отца Аксиоха и моей матери, он взял меня к себе, как друг отца и опекун. Он был самый ученый, самый мудрый и, в то же время, самый веселый старик во всем веселом Милете, а также и самый любезный человек, какой только существовал на земле со времен Анакреона. Я была в совершенном восхищении от снежно-белой бороды Филимона и его ясных глаз, в которых, как мне казалось, светилась мудрость всего света, от его лир и цитр, от его книжных свитков, от мраморных статуй его дома, от чудных цветов его сада. Что касается до него, то и он, по-видимому, не менее любил меня. С той минуты, как я попала к нему в дом, с губ его не сходила улыбка, такая улыбка, какой я ни до тех пор, ни после не видела ни на одном человеческом лице.
В течение пяти лет жила я среди благоухания роз, которыми украшал этот божественный старец свои вазы, наслаждаясь ясностью его умных глаз и мудростью его речей, играла на его лирах и цитрах, развертывала с пылающими щеками его исписанные свитки, наслаждалась зрелищем его статуй, ухаживала за цветами его сада. Мир поэзии и звуков снова ожил для него самого, так как он вторично переживал его с ребенком. Он говорил, что прожив восемьдесят лет, понял многие из своих книг только с тех пор, как ему прочла их я.
Когда он умер, милезийцы называли меня прелестнейшей девушкой ионического племени, и я в первый раз посмотрелась в зеркало. Жизнь богатого города начала окружать меня своим чарующим влиянием, но я была недовольна. С книгами Филимона и его мраморными статуями я была весела. Окруженная поклонниками я сделалась серьезна, задумчива, упряма, капризна и требовательна; мне чего-то недоставало. Жители Милета не нравились мне. Они восхищались мною, я же презирала их.
После смерти Филимона я осталась сиротой, бедной и неопытной, в это время меня увидал один персидский сатрап и сейчас же составил план увезти в Персеполис всеми расхваливаемую ионическую девушку и представить ее своему царю. Мое глупое неопытное сердце воспламенилось, я думала о Родописе, египетском царе, о моей соотечественнице — Фаргилии, которая сделалась супругой фессалийского царя. Персидский царь, этот могущественный властитель, волновал мое сердце и казался мне воплощением всего мужественного и достойного любви. Воспитываясь у Филимона, я была умным ребенком, но выросши и превратившись в девушку, я сделалась глупа.
По приезде в Персию, меня разодели в богатое платье и повели к царю. Окруженный восточным великолепием сидел властитель Персии, но у него было лицо самого обыкновенного человека. Он глядел на меня ленивыми глазами деспота, наконец, с сонным видом протянул ко мне руку, чтобы ощупать меня, как какой-нибудь товар. Это меня возмутило. Слезы досады выступили у меня на глазах, но персу это понравилось и он улыбнулся сонной улыбкой. Однако, с этой минуты, он щадил меня и говорил, что гордость гречанки нравится ему больше рабской покорности их женщин. Прошло немного времени и сердце деспота запылало ко мне любовью, я же чувствовала только страх. Чуждой, скучной и невыносимой казалась мне персидская жизнь. Эти люди живут замкнуто, постоянно усыпляемые благоуханиями своих роскошных покоев. Восточное великолепие было мне чуждо и пугало меня. То очарование, которым моя фантазия окружила царя, рассеялось. Холодный ужас охватывал меня при виде храмов и идолов чужестранцев, мне страстно хотелось вернуться назад, к богам Эллады. В скором времени я убежала.
Свободно вздохнула я, вступив на ионическую землю, увидав перед собой греческое море. Сопровождаемая одной верной рабыней, отправилась я отыскивать в милетской гавани корабль, который мог бы меня отвезти в Элладу. Я нашла одного мегарского капитана корабля, который был согласен отвезти меня в Мегару. Оттуда я могла легко доехать до Афин, которые давно притягивали мою душу.
Приехав со своей родины в Мегару, я очутилась одна, не зная что делать. Пожилой капитан корабля, привезший меня в Мегару, пригласил к себе в дом, обещая через несколько дней отправить в Афины. Я приняла его приглашение, он же со дня на день откладывал приготовления к отъезду. Наконец, я заметила, что он имеет намерение удержать меня навсегда в доме. Вскоре я увидела, что вместе с отцом, подрастающий сын также влюбился в меня, и удерживаемая в доме, как пленница, я, на мое мучение, была предметом преследования двоих влюбленных. Эти глупцы воображали, что я из-за них убежала от персидского царя! Когда они увидели, что я желаю разорвать сети, которыми меня опутали, то гнев обоих разразился. Жена капитана глядела на меня с ненавистью и мучила своей ревностью, так что я очутилась в окружении бешеных и угрожающих фурий. Жене пришло в голову выставить меня мегарцам, как чужестранную соблазнительницу, как нарушительницу семейного мира, и, так как оба мужчины были раздражены моим нежеланием остаться, то они не только не мешали, но из мести поддерживали ее. Труд их увенчался успехом. Я была окружена людьми дорийского происхождения, но ненавидящими ионийцев и стремящимися во что бы то ни стало, вблизи могущественных Афин, строго сохранять свои спартанские нравы и обычаи. На мои настойчивые требования они, наконец, согласились спокойно отпустить меня. К моим услугам предоставлен был мул для вещей и носилки для меня и моей рабыни, но когда я вышла из дома мегарца, я увидела собравшуюся на улице толпу раздраженного народа, встретившего меня насмешками и бранью. Мегарцам было достаточно узнать, что я милезианка, чтобы ненавидеть и преследовать со слепой яростью. Не знаю, какое мужество, какая гордость воодушевили меня, но только, услышав угрозы и брань дорийцев, я, высоко подняв голову, вошла в толпу, сопровождаемая дрожащей рабыней. Поначалу толпа немного расступилась, но потом люди зашевелились, и я очутилась в толпе бранивших и позоривших меня. Некоторые с угрозами хватали меня за руки и платье. В эту минуту на дороге появился запряженный лошадьми экипаж, в экипаже сидел человек с добродушным лицом. Он ехал в окружении рабов. Увидав меня среди окружающей толпы, уже поднимавшей меня на руки, этот человек остановил экипаж и приказал своим рабам освободить меня, через мгновение я уже сидела в экипаже, навсегда оставив проклятую Мегару.
— Теперь я понимаю, Аспазия, — заметил Перикл, — почему ты, всегда такая сдержанная, приходишь в негодование при одном упоминании о дорийцах.
— Да, — отвечала Аспазия, — с того дня я поклялась в вечной ненависти Мегаре и всем дорийцам.
— Человек, спасший тебя, — снова сказал Перикл, — без сомнения, был не кто иной как Гиппоникос?
— Да, это был он.
— В Милете ты изучила роскошный расцвет ионийской жизни, а в Мегаре познакомилась с резкостью дорийцев, — заметил Перикл, — приехав же в Афины, я надеюсь, ты чувствуешь себя прекрасно и счастливо?
— Для меня было счастливым то обстоятельство, — отвечала Аспазия, что сейчас же по приезде в Афины, я случайно узнала место, в котором афинский дух достигает своего высшего развития: я говорю о мастерской Фидия.
— И там, — прибавил Перикл, — там нашла ты людей, которых не доставало тебе при персидском дворе, людей подвижных, впечатлительных, на которых ты могла иметь влияние, там встретила ты горячего Алкаменеса…
