Елена Съянова - Гнездо орла
— У Малера же есть, — заметила Маргарита.
— У Малера — Вагнер, а это — Гитлер.
— То есть… Адольф?
Лей кивнул.
— Твой брат прислал ноты из Линца, чтобы сделать фюреру сюрприз — для поднятия боевого духа. И просил никого не посвящать. Как тебе это нравится?! О чем он думал?!
О чем думал Рудольф, пересылая из Линца музыкальный опус молодого Гитлера, было понятно: Лей поворчит, но сделает. Если, конечно…
— А музыка… ничего? — осторожно спросила Маргарита.
— Оригинальная. Сильная… В конце, правда, полный сумбур. Собирайте все в ту папку, — велел он детям. — Придется в городе отыскать хороший инструмент и посидеть за ним ночку, а то тут любопытных много. Решат, что я спятил.
Грета пристально глядела на его пальцы, еще лежавшие на клавишах, жадно следила за читающим ноты взглядом… Только ли раздражение от этой свалившейся на него «партийной обязанности» и негодование на Гесса переживал Роберт? Или… еще что-то?
— Я твоему брату после все выскажу. Но мне, кажется, на пользу такие… встряски, — неожиданно признался он, словно отвечая на ее мысли, — а то ведь… (он не договорил, возможно, оттого, что и она не додумала).
Роберт, должно быть, хотел сказать: «…а то ведь ты даже не представляешь, чем забита у меня голова, кстати — и карманы».
Голова у него была забита текущей рутиной, а карманы — записками от фройлейн Евы Браун и леди Юнити Митфорд. Обе желали знать, кого из них пригласят на роль хозяйки завтрашнего торжества. Обе, узнав (от Геббельса), что Гитлер пошел спать и до завтра не появится, требовали от Лея ответа на вопрос, решить который мог только фюрер. Роберт отвечал обеим поначалу вежливо.
«Но ведь завтра твой день рождения, — писала Юнити, — и тебе довольно только намекнуть».
«Завтра Ваш день рождения… Вчера герр Гитлер сказал мне, что 15-го все должны хорошо сыграть свои роли. Я спросила, какова моя роль. Герр Гитлер ответил: „После отъезда фрау Гесс в Бергхофе остались две хозяйки — фрау Лей и ты“ (я)», — написала Ева.
Чувствуя слабость своих позиций, Ева предприняла демарш. У Гитлера сохранилась привычка выставлять свои сапоги за дверь спальни, как это делают в гостиницах, и Ева декорировала сапогами фюрера порог его спальни, а рядом поставила собственные меховые ботиночки. Но Юнити посмеялась над нею, украсив дверь пустой спальни огромным амбарным замком, и написала Лею очередную записку с требованием отдать ей тот ключ, которым Маргарита заперла Гитлера. Вскоре и Ева обратилась с той же просьбой — о ключе, объяснив ее тем, что забыла в кабинете фюрера свои часики, его подарок.
Отправляясь вечером в город, Лей бросил все записки в камин, послав Юнити к черту, а Еву — к Борману, хранителю заветного ключа. Еву было жалко. Роберт знал, что Борман как огня боится влияния Юнити на Адольфа; Еву же ни в грош не ставит, поэтому, скорее всего, впустит ее в вожделенный кабинет.
Легко догадаться, с каким удовольствием Роберт, забрав Грету и детей, уезжал в тот вечер из резиденции фюрера. Хороший беккеровский рояль ему поставили в городском охотничьем клубе. Эсэсовцы выгнали оттуда даже ночных сторожей, выставив собственные посты.
Дом был большой, удобно обустроенный для приятного времяпрепровождения местных состоятельных горожан. Дети все в нем обследовали, рассмотрели охотничьи трофеи, собранные в отдельном зале, потрубили в рожки…
В начале первого Роберт налил вина в два бокала и сказал Грете, что его уже можно поздравить с днем рождения, поскольку мать называла ему точное время его появления на свет. Он взял бокал и долго смотрел сквозь него на свет. Грете показалось, что ему отчего-то вдруг сделалось грустно, и она спросила, кого бы он хотел сейчас здесь видеть.
— Детей. Не телеграммы от них, а всех шестерых, здесь, со мной. И с тобою, — добавил он.
Всех шестерых в последний раз удалось собрать вместе в дни Берлинской Олимпиады. А потом они снова разъехались. Старший, семнадцатилетний Вальтер, учился в Кельне, четырнадцатилетний Фридрих и тринадцатилетняя Элен жили с матерью там же, а двенадцатилетний Робер — в Англии, в Итоне. Мальчик еще шесть лет должен был носить фамилию Монтре: таково было условие, поставленное старшим Монтре, мужем покойной матери Робера. Зная своего настоящего отца, который следил издали за воспитанием сына, мальчик не мог не переживать внутренней раздвоенности, поэтому, должно быть, Роберт всегда нервничал, думая о своем четвертом ребенке, и вспоминал о нем чаще, чем о других.
— Хотел бы видеть еще Рудольфа с Эльзой и Буцем, Альбрехта, Руди Шмеера, старину Эрнста, твоих родителей, конечно, Альфреда, Лени, Феликса, Юнити, хотя она мне и до смерти надоела, — продолжал Роберт. — Еще моих французских друзей, Гренделя например… А почему ты спросила?
— Чтобы ты их всех вспомнил и хотя бы на мгновенье они появились здесь! — Маргарита подняла бокал.
Прибежали дети, захотели тоже чокнуться своим лимонадом и поздравить отца. Анна что-то зашептала матери на ухо; Генрих стоял рядом, нетерпеливо подпрыгивая.
— Что там за тайны мадридского двора? — спросил Лей, притянув к себе сына. — А ну, признавайся.
— Если уже день рождения, нужно же подарок! — волнуясь, объяснил Генрих. — А мы же с собой ничего не взяли, папа!
— Вот Ани предлагает… — неуверенно начала Маргарита. — Они разучили кое-что. Но…
— Отлично! Меня в детстве родители всегда просили «дарить» им какие-нибудь музыкальные или поэтические опусы собственного сочинения и старательно изображали восторг, — живо отреагировал Роберт.
— Тебе они хотят подарить не собственный «опус», а Пушкина, — сказала Грета. — Это сказка. Они вместе со мной перевели ее на немецкий и разучили по ролям. Называется «Сказка о рыбаке и рыбке». Только я не уверена, что…
Но дети уже убежали.
Из найденной в шкафах одежды охотников соорудили себе костюмы. Большой синий плед изображал море. Анхен была то ненасытной старухой, которая заглатывала дары рыбки и едва не слопала ее саму, то золотой рыбкой, у которой в конце концов иссякло терпенье, а Генрих — безвольным стариком, ходившим к морю кланяться и просить.
Маргарита следила за реакцией Роберта, но ничего не заметила, кроме удовольствия. И только позже, уложив детей спать, решилась спросить, понравился ли ему «подарок»?
— Понравился! — ответил он. — Все понравилось — и оригинал, и перевод, и исполнение. Все талантливо! Аллегория тоже понравилась.
— Слава богу, а то я боялась, что ты снова упрекнешь меня, — улыбнулась Маргарита. — Я читала с ними несколько сказок, но они сами выбрали эту для перевода, а потом захотели разыграть.
Лей усмехнулся:
— Едва ли кто-то, кроме тебя, способен на какие-то… ассоциации.
Грета промолчала.
— Рейнская область — это, значит, новое корыто, Австрия — новая изба, а Судеты… что там следующим старуха попросила? — продолжал усмехаться Лей.
— Судеты?
Теперь промолчал он. Маргарита поняла: он просто сказал ей то, что должен был и хотел сказать.
Он ушел в зал, где стоял рояль, и почти сразу Грета услышала первые аккорды. Они и в самом деле были сильными, даже величественными.
Эта увертюра ломала канон: она не выражала основную мысль будущего действа, а лишь предваряла его. Как музыкант Гитлер, безусловно, был подражатель, но как политик… Если присоединение Судетской области, сосредоточившей в себе семьдесят процентов чехословацкой промышленности, и последующей безусловный развал и ликвидация этого государства совершатся так же бескровно, как оккупация Рейнской зоны и захват Австрии, то… Адольфа даже не с кем будет сравнить. Если… Если! Это «если» все еще казалось немыслимым. Золотая рыбка из сказки соглашалась хотя бы из благодарности за освобождение, но почему молчит Европа?! Устыдилась за Версаль? Обманута мирной «увертюрой»?
Стиснув виски, Маргарита мучительно пыталась вспомнить один разговор, свидетелем которого стала случайно и не придала ему значения… Тогда она на минутку зашла в гостиную, где находились Гитлер и Гесс. Гитлер пытал Гесса вопросом — почему, почему… «Почему они мне поверят? Почему ты так в этом убежден?» — «Потому что Чемберлен, Даладье и компания вышли из прошлого века, — вкрадчиво разъяснял Рудольф. — Они воспитаны в его традициях, вера в публичное слово у них на лбу написана. Если ты дашь слово пуб-лич-но, заверишь, поклянешься… — он, кажется, даже засмеялся, — они сыграют по твоим правилам. Понимаешь?»
Маргарита сейчас поняла, о чем они говорили. И Рудольф все смеялся, чуть не хохотал, даже невзирая на видимое напряжение Гитлера. Неужели тогда все и решилось?! В бергхофской гостиной, с бархатными подушечками на креслах, с подложенными под вазы кружевными салфетками?!
Музыка из зала звучала все решительней. Она словно взвинчивала самое себя; каждый новый пассаж взлетал выше предыдущего, и казалось, что к концу все это перейдет в визг.
