Александр Спешилов - Бурлаки
Суденышко наше ткнулось носом в берег. Я выскочил с чалкой, и пока мы привязывали баркас, на берегу собрались любопытные ребятишки. Но когда из люка вылез вымазанный в мазуте Андрей Заплатный, они разбежались врассыпную.
Заплатный долго смывал с рук и с лица машинную грязь, а я торопил его:
— Пошли, Андрей Иванович! В нашем поселке и не таких бурлаков видывали. На тебя никто и глядеть-то не будет.
— А я желаю, чтобы глядели, — посмеивался Заплатный. — Девушки чтобы на меня глядели…
Луга были залиты полой водой. Мы отправились в поселок по дальней горной дороге. Перед нашими глазами чуть не на пятьдесят верст кругом раскрылись уральские просторы. На склонах увала квадратики и полоски крестьянских полей. Далекие дымки фабрик и заводов. Змейка длинного поезда, обвивающая высокую гору. Белый пароход с караваном барж и крытых мониторов. Пара красавиц белян, плывущих с верхов мимо Строганова. Серебром и золотом отливают волны разлившейся реки. Над полями поют жаворонки.
«Хороша ты, сторона моя родная, — думал я. — Только зачем так плохо живут люди в этой стороне? Полей и лесов, рек и озер — всего-всего хватит людям, и чего им мало? Не живут, а грызутся, как собаки».
Я поделился своими мыслями с Андреем Ивановичем. Спросил его:
— Почему люди плохо живут?
— Не все, — ответил Андрей Иванович. — Старушечья поговорка есть: один с сошкой, а семеро с ложкой. Неправильная та поговорка, она шиворот-навыворот. Правильно будет сказано так: семеро с сошкой, а один с ложкой. Семеро — это трудящийся народ, а один с ложкой — это буржуй, барин, помещик, купец. Все, что народ ни выработает, буржуй сожрет, а народу остаются только сухие мослы.
Я стал торопить Андрея Ивановича:
— Пойдем скорее!
Но вот наконец появился наш бурлацкий поселок. Избы крыты соломой, окна заткнуты тряпьем, на крышах вместо труб глиняные горшки. На грязной улице копошатся вместе с поросятами оборванные, полуголые ребятишки.
А на краю деревни красуется крытый железом, обшитый тесом, выкрашенный белилами богатый дом. Кругом службы. Большой огород в десятину, сад и пруд, обсаженный кустарником.
— «Семеро», как в хлеву, живут, — объяснил Заплатный, — а «один», как в раю. Мужики работают, а кулак пузо ростит… Вот почему, Ховрин, люди плохо живут… Да недолго уже протянется царство богачей. Если трудящийся народ зашевелился, его никакой уздой не остановить!..
На улице поселка было грязно. Я повел Андрея Ивановича по огородам, задворками. Вот и окраина. Показалась скворечница, которую я сам когда-то мастерил. Но почему же окна в избе забиты досками?
Через сломанные ворота мы вошли во двор. На избе висит замок. С конюшни снята крыша, яма в погребе обвалилась. Огород не вспахан, ничего не посажено. Все покинуто и заброшено.
Вспомнилась бабушка Якимовна, у которой в погребе всегда был для меня квас с душистой мятой. Бабушка умерла в позапрошлом году, а где же мать, где ребята? Куда девались? Не с голоду же погибли?
Перед избой, бывало, мы с ранней весны всю полянку вытопчем, а сейчас даже тропинки нет.
У меня комок подступил к горлу. Ведь в этой избе я родился, провел детские годы. Отсюда я ушел в самостоятельную жизнь. Только в прошлом году был здесь на побывке.
— Пошли, Андрей Иванович! — Не оборачиваясь на разрушенное и покинутое родное гнездо, я зашагал по улице поселка. За мною молча шел Заплатный.
Мне и улица показалась мертвой. Ни одного человека. Никого. Даже собаки не лаяли. Я хотел зайти к Паньке Рогожникову и у него узнать, в чем дело. Но и их изба оказалась заколоченной. Попалось еще несколько пустых домов.
На выходе из поселка мы увидели старушонку, которая сидела у ворот и просила милостыню.
— Бабушка! — спросил я ее. — Куда народ-то весь девался?
— И не говори, — ответила она. — Зимой-то Микола Большеголовый приезжал. Своих-то ребят да и соседей сомустил в Сибирь переехать на жительство… В Сибирь. Там, говорят, золотое дно. Вот все и уехали… У Большеголовых-то парень, который старший-то, говорят, потерялся. Хворый уехал осенью куда-то. Сгинул, наверно, в городе… Аннушка шибко ревела, сынок…
Слушать старуху я уже больше не мог… Сунул ей мелочь, какая попалась под руку в кармане, и, сдерживая слезы, чуть не бегом побежал прочь.
На мое плечо опустилась тяжелая рука Андрея Заплатного.
— Стой! От себя не уйдешь, парень. Ты не думай, я тебя жалеть не буду! Не стоишь этого! Почему ничего домой не писал из города? Вот мать и подумала, что ты сдох, сукин сын!
— Чего лаешься? — огрызнулся я.
— Бить тебя надо как Сидорову козу!
— Что мне сейчас делать?
— Что? В поселке у отца есть, наверное, разные приятели, не такие обалдуи, как он сам. В Сибирь за счастьем поехал! Да там такая же каторга, как и здесь… Не отец, так мать, конечно, будут с кем-нибудь переписываться. Ты не знаешь материнское сердце. Она до смерти не успокоится… Распустил слезы, сопляк! Не забывай, что мы с тобой пока бурлаки. Я машинист, а ты рулевой. Расстраиваться нашему брату некогда.
Вскоре на рейд приехал пристанский водолив и сообщил новый адрес моих родных. Отец с семьей забрался на Амур, где и поступил служить лоцманом на пароход. Я в тот же день написал им большое письмо, послал матери весь задаток, полученный на рейде.
4Настала пора сенокоса. Сезонные рабочие — деревенская беднота — с завистью глядели на Каму, где колыхалось целое море зеленых трав на угодьях графа Строганова. Вечерами собирались на берегу и судачили о земле, о покосах. Обычно больше всех шумел невзрачный мужичок Захарка. Говорил он скороговоркой, не умолкая и не слушая других.
— Травы, травы какие! — шумел Захарка, показывая рукой за Каму. — Косить пора, косить! Чего ждут?
Его сосед по деревне, Федот Сибиряков, степенно вставил:
— Зачем графу торопиться? Привезут машины и в один уповод все снимут. Косилка, как бритва… Она…
— Какая Палестина покосов! — не унимался Захарка. — На сорок верст! Мне бы десятинку-другую. Был бы я сыт, и брюхо арбузом…
На другой день никто из местных жителей не вышел на работу. Как очумелый бегал по берегу приказчик, нас допрашивал, не знаем ли, почему ушел народ, чем недоволен. Заплатный ухмылялся. Недаром он после спора о земле всю ночь проговорил на баркасе с Федотом и Захаркой.
В следующую ночь, на вторник, Заплатный дома не ночевал. Явился только утром — живой и веселый. А я на зорьке удил с кормы баркаса ершей. Заплатный пошутил:
— Рыбак душу не морит, рыбы нет, так хрен варит…
— Где был, Андрей Иванович?
— Будешь много знать, скоро состаришься… Видишь, лодки идут. Спроси на первой, может быть, и поймешь, где был механик Заплатный.
Удильщики никогда не обращают внимания на то, что делается вокруг. Им некогда, они увлечены своими удочками. Так получилось и со мной. Только сейчас я увидел, что около берегов на веслах и бечевой поднимаются вверх десятки переполненных народом лодок. Когда первая подошла к баркасу, я крикнул:
— Куда путь держите?
Бойкий женский голос ответил:
— Травушку косить. Графскую. Будет, попользовались.
— Понял, Ховрин? — спросил Заплатный. — Народ сам свое берет… Ну и будет заваруха!
Лодки все шли и шли. Проехала беднота, за ней потянулись и жадные богатые мужички. В одной из лодок сидел даже строгановский дьякон. Обгоняя других, мчался на рыбацкой душегубке наш Захар…
За один день крестьяне выкосили всю траву на графских покосах и для верности перевезли ее на свою сторону, на свои «восьмушки».
Возобновилась работа на рейде. Захар как-то расхвастался вечером у костра:
— Эх, и травушку я отхватил у Черторовины! Один листовник. Можно лошадку кормить. У нас на дедовщине растет бадажинник один да дудка, а тут, здорово живешь, листовник попал — сено первый сорт.
— Будет хвастать-то, — остановил Захара Федот Сибиряков. — Вчера Манька мне хлеб привозила. Сказывала, в земскую управу прискакал из Никольского управитель. В суд подает на общество. Как бы тебе сено-то обратно отдать не пришлось.
Захар поднес к носу Федота два кукиша:
— А это не хочешь?
— Дурак! — возмутился Федот. — Чего на меня-то окрысился? Не я придумал — Манька сказывала.
— Все общество не засудят, — наставительно объяснил Заплатный. — Всегда надо скопом дела делать. За свою жизнь да свободу всем вместе бороться. Поодиночке ничего хорошего не выйдет.
— Правильно! — поддержал Заплатного старик крестьянин, выколачивая о колено самодельную трубку. — Нам с бурлаками надо союз держать. А покуда — какая у нас свобода? Нету ее. Ничего нету — ни земли, ни работы. Одна видимость. — Старик махнул рукой. — Эх-ма! Что Никола Романов, что хрен Керенский — один лешак!
