Морис Дрюон - Александр Великий или Книга о Боге
Филипп не был в неведении относительно странного поведения молодого воина, так как слухи о готовящемся на него покушении достигли Афин. Ничто не мешало ему приказать схватить и бросить в тюрьму Павсания; но Филипп презирал человека, от которого исходила угроза. Он выказывал ту удивительную беспечность владык, привыкших к победам, которая мешает им замечать обступившие их смутные опасности, овладевая ими как раз тогда, когда конец их близок. И вот уже они пренебрегают предупреждениями, хотят показать, что не сомневаются в своей удаче и не страшатся за жизнь, которой так часто рисковали; когда приходит срок исполнения судьбы, бессознательная и слепая сила толкает их на последнее состязание с роком; они идут к своей смерти как будто по собственной воле (19).
Филипп решил, что бракосочетание его дочери с эпирским шурином – хороший повод для больших празднеств, которые станут прелюдией азиатского похода и покажут всем его могущество; он даже избрал местом свадебной церемонии Эгей (бывшую столицу, где находился некрополь македонских царей). Возвращаясь в священный город своих предков, он приближался к своей будущей могиле.
В Эгей, укрепленный город на вершине скалы, нависшей над долиной Аксия среди величественных и диких лесов и озер, вернулась на несколько дней забытая прежняя жизнь. Из-за Олимпа, вершину которого можно было видеть в ясную погоду, стеклись со всей Греции послы с дарами для новобрачных и самого Филиппа. Прибыли посланцы государей, республик и колоний, а также целая толпа жрецов, поэтов, актеров и атлетов из всех земель. Кроме всего прочего, выбор Эгея был со стороны Филиппа ловким шагом: новая царица Клеопатра, еще не оправившаяся от родов, не могла покинуть Пеллу, а Аттал находился на Геллеспонте. Таким образом создавалось впечатление полного примирения Филиппа со своей эпирской семьей. Олимпиада была рядом с ним, так же как Александр.
В первый день церемония прошла по установленному распорядку; после освящения брака в храме все послы явились для вручения даров. Делегаты Афин, первого по значению города в союзе, выступили последними; один из них, передавая от своих сограждан золотой венец царю, прочел указ, принятый голосованием в его поддержку: «Мы, афиняне, свидетельствуя наше уважение и почтение Филиппу, сыну Аминты, царю Македонии и гегемону (20) эллинов, заявляем, что каждый, кто замыслит заговор против его жизни, будет объявлен клятвопреступником, изменившим делу всей Греции. В случае, если преступник попытается искать прибежище в Афинах, мы обязуемся выдать его судебным властям Македонии, дабы он мог быть наказан согласно обычаям этой страны».
Слушая этот указ, Филипп помрачнел. Право, афиняне проявляли слишком много заботы. Неужели там у них так открыто говорили о его предстоящей смерти, что союзники сочли нужным подчеркнуть свою непричастность к заговору, который они, может статься, тайно поощряли? Вряд ли Демосфен вотировал этот указ вполне искренне.
Как это делалось во всех важных обстоятельствах, был запрошен Дельфийский оракул, и гонец всенародно объявил ответ пифии, как его передали жрецы Аполлона: «Телец украшен гирляндами, конец его близок, и жертвоприноситель готов».
Это могло означать, что персидскому царю грозило великое поражение, что жрец-жертвоприноситель был Филипп и что походу в Малую Азию суждено увенчаться победой. Именно так и было официально истолковано предсказание, ко всеобщему видимому удовлетворению. Но для того, кто знал, как сильно помечен знаком Тельца любящий наслаждения, чувственный, упрямый, привязанный к земле и к обладанию Филипп; для того, кто знал, какой знак следует за Тельцом, и помнил, что Александр несет печать Амона-Овна, ответ оракула мог возыметь совсем другое значение. Люди видели, как Филипп провел несколько раз рукой по лбу, словно чувствуя себя озабоченным и усталым.
На последовавшем за тем пиру Филипп попросил Неоптолема, великого афинского актера, который был в числе его гостей, продекламировать стихи. Чтобы польстить Филиппу, намекнув на его военные замыслы, Неоптолем выбрал отрывок из трагедии, где говорилось о близкой гибели завоевателя обширной державы. И снова все увидели, как Филипп провел рукой по налобной повязке; затем взглянул на двери, как будто хотел увериться в присутствии своей охраны. Павсаний, с коротким мечом на боку, стоял, чуть отступив, за его спиной.
Прекрасное лицо Олимпиады, над которым время было почти не властно, с огромными глазами, отливавшими металлом, ни разу не дрогнуло. Александр также оставался бесстрастным.
Вечером Филипп не скрыл от своих приближенных, что чувствует усталость. Ему предстоял великий поход; но не окажется ли помехой его возраст? Неожиданно он заговорил об отдыхе, о приятности мирной жизни среди счастливых подданных и дружной семьи. Может быть, эта грусть возникла оттого, что он выдавал замуж дочь? Это бывает с любым отцом в подобных обстоятельствах. Он счел за благо посмеяться над собой. Но ночь его прошла беспокойно. На следующее утро, прежде чем отправиться в театр смотреть игры, он отдал распоряжение о своей безопасности. Он хотел идти один, отделившись от членов семьи и придворных, под защитой одной своей охраны. По всей длине шествия должны были стоять люди, держащие на расстоянии толпу.
Ступени амфитеатра были заполнены народом, когда прибыл царский кортеж. Сначала из сводчатого прохода, ведущего к театру, появились царь Эпира и его молодая супруга; раздались радостные выкрики. Затем более громкие приветствия встретили Олимпиаду в золотых украшениях и Александра в зеленой тунике, на которой пылали его рыжие волосы. Проходя под длинным мрачным сводом, они узнали Павсания в командирских латах, который отдавал приказания охранникам, стоявшим через каждые пять шагов вдоль стены; он казался спокойным и всецело занятым служебными обязанностями. Последовала довольно долгая пауза. В рядах зрителей все головы были повернуты к одной точке. Солдаты подтянулись, звякнув оружием. Музыканты ожидали знака распорядителя игр. Царь Македонии, гегемон эллинов, вошел в каменный коридор.
В то утро я не был в театре. Примерно за час до события я вошел в храм. Я попросил дежурного жреца дать мне мину (21) ярого воска и подготовить цыпленка; затем я заперся в помещении для медитаций, как будто с целью исследовать знамения.
Я разлил по каменному столу ярый воск таким образом, чтобы он образовал треугольник основанием ко мне и вершиной к театру. Я взял цыпленка с разрезанным брюхом, вынул из него внутренности и разложил их на воске, более плотно у основания треугольника. Я прочел заклинение, произнося священные имена с той интонацией и в том ритме, как меня учили, и повторил их необходимое число раз, пока не почувствовал, что как бы покидаю себя самого, свою оболочку, и могу перенести свою силу в другое место и в другого человека.
Прошли долгие минуты; я ждал, не спуская глаз с цыплячьих внутренностей, и наконец в их жемчужных извивах увидел то, что ожидал увидеть. Это было похоже на вход в туннель; к нему приближался Филипп; в полумраке стоял Павсаний. Изображения были крошечные, но четкие.
Я принялся сжимать цыплячьи внутренности в руках так, чтобы они поднялись к вершине воскового треугольника.
Одновременно, сначала шепотом, затем все сильнее повышая голос, я направлял движения двух людей, в которых я перенесся и чей образ наблюдал на жемчужной поверхности.
И когда внутренности оказались спрессованы близ вершины треугольника, я крикнул: «Ударь!», нажимая изо всех сил; вспыхнул яркий свет, в котором я различил блеск оружия, затем стало темно; внутренности лопнули, покрыв мне руки желчью и экскрементами.
Внезапно я почувствовал себя обессиленным, как будто меня самого покидала жизнь и как будто я был в одно и то же время обезумевшим от страха убийцей и умирающей жертвой.
Я разжал руки, затем изобразил на каменном столе, за пределами воска, форму нового треугольника, раскрывавшегося кверху, чтобы энергия, только что покинувшая тело, перешла немедленно в другое тело и чтобы высвободившаяся мощь была подхвачена тем, кому суждено ею воспользоваться.
Когда я поднялся, ноги мои подкашивались. Никогда ведь не бываешь уверен в успехе. Я вытер руки, вышел на крыльцо храма и повернул голову к театру. По могучему гулу толпы, доносившемуся оттуда, я узнал, что в Македонии уже другой царь.
Зрители, находившиеся более или менее далеко, приняли раздавшиеся возгласы за приветствия, и амфитеатр разразился радостными кликами и пожеланиями долгой жизни тому, кто только что скончался. Но тотчас же всеобщее ликование сменилось воплями ужаса.
Филипп не вышел из другого конца коридора. Полумрак благоприятствует преступлению. В сводчатом проходе лежало тело царя, уткнувшееся бородой в пыль; его туника была окрашена в ярко-красный цвет на уровне сердца и пористые камни впитывали его кровь. Во время падения налобная повязка соскочила, открыв старую рану, нанесенную Амоном.
