Морис Дрюон - Александр Великий или Книга о Боге
Примирение между Филиппом и Александром было показным. Александр страдал от безделья. Ему казалось, что плохой год никогда не кончится. Филипп держал его в стороне от приготовлений к восточному походу, и он даже не был уверен, будет ли он допущен к участию в нем. Ему было девятнадцать лет, а ему казалось временами, что жизнь кончена.
Конфликты возобновились, когда Филипп решил заключить ряд браков среди членов своей семьи. Прежде всего он соединил старшую из своих побочных дочерей, Кинну, которую ему родила линкестийка Авдата, с Амин-той, тем самым племянником, при котором он был регентом, лишив его затем престола, и о котором никто с тех пор не вспоминал. Неожиданный выход на сцену этого молодого человека, спокойного, не обладавшего ни честолюбием, ни выдающимися достоинствами, но который мог однажды, на вполне законном основании, потребовать назад свой царский венец, был еще одной западней на будущем пути Александра.
Вскоре настала очередь Арридея, внебрачного сына от фессалийки, которого сделало слабоумным искусство магии, – и его тоже решил устроить Филипп. Он отправил посольство во главе с Аристокритом в великолепный город Галикарнас к сатрапу персидского царя Пиксодору, прося у него руки его старшей дочери для Арридея. Филипп хотел таким образом облегчить себе захват Малой Азии, заключив союз с одним из ее главных владык. Но поскольку карийская сатрапия переходила по женской линии, подобно власти египетского фараона, супруг старшей дочери Пиксдора должен был стать со временем сатрапом этого государства. Из этого следовало, что Филипп как бы назначал Арридея наследником задуманных завоеваний.
Александр решил расстроить этот замысел. Он отправил к сатрапу свое собственное посольство в лице знаменитого актера Фессала. Раз Пиксодор желал получить македонского зятя, Александр предлагал себя, не сомневаясь, что сатрап взглянет на него более благосклонно, чем на внебрачного сына женщины невысокого происхождения, да к тому же идиота. Портрет Арридея, изображенный искуснейшим мимом Фессалом, – непослушный язык, тупое лицо, отвислые губы – обеспокоил Пиксодора, и дело на этом кончилось. Но Аристокрит и Фессал встретились в Галикарнасе; так Филипп узнал о случившемся. Он пришел в сильный гнев, наполовину искренний, наполовину притворный.
«Не стыдно тебе, – сказал он Александру, – искать против моей воли союза с варваром? Тебе, на кого я смотрю как на законного наследника! Ты слишком прислушиваешься к дурным советам твоей матери, которая из кожи вон лезет, чтобы мне навредить, и к безмозглым мальчишкам из твоего окружения».
Он разыграл оскорбленного отца, чьи добрые чувства остались непонятыми: ведь брак, который он предполагал для Арридея, был не достоин Александра. Те, кто помогал осуществлению этого негодного замысла, должны были понести наказание. Филипп распорядился, чтобы коринфяне задержали Фессала по его возвращении и чтобы актер был доставлен к нему со связанными руками и ногами. Он изгнал из Македонии самых опасных, по его мнению, друзей Александра: Гарпала, Неарха, Фригия и прежде всего Птолемея. Он рассчитывал обезглавить таким образом кружок Олимпиады и положить конец интригам, которые плелись за закрытыми дверями, среди женской болтовни и юношеского нетерпения.
В то же время, желая выказать свое стремление к равновесию, он решил выдать замуж за эпирского царя, брата Олимпиады, свою дочь от нее – Клеопатру, сестру Александра. Можно ли было лучше проявить заботу о семье Олимпиады, чем выдав племянницу за дядю и став тестем собственного шурина?
Тут забеспокоился клан Аттала, уязвленный этой странной милостью. Но упреки и этой стороны уже начинали надоедать Филиппу; чтобы избавиться хоть на время от домогательств Аттала, он послал его разделить с Парменионом командование армией на Геллеспонте, пока он сам собирал в Греции союзные войска для азиатского похода.
Перед отъездом Аттал вспомнил про обещание, данное молодому телохранителю, который несколькими неделями раньше в горах пожертвовал собой и спас попавшего в засаду Филиппа. У Аттала и самого были веские причины, чтобы желать отомстить Павсанию. Хоть он и не слишком принимал всерьез бывшего фаворита, но тот должен был поплатиться за все свои оскорбительные слова, происки, доносы, похвальбу, и Аттал решил наказать его унижением. Он пригласил Павсания отужинать, притворившись, что стремится завоевать его дружбу; тот не замедлил прийти, считая себя уже настолько важным лицом, что соперникам неоходимо вести с ним переговоры. Аттал напоил его, и когда тот показался ему достаточно опьяневшим, позвал своих слуг и конюхов, которые бросились на юношу, раздели его, привязали, не обращая внимания на его крики, ничком к ложу и затем, по приказу их господина, обошлись с ним поочередно самым непотребным образом на глазах у прочих гостей. Это был довольно обычный способ обесчестить мужчину. После чего Павсания развязали и выбросили вон, сунув одежду ему в руки.
Истерзанный и весь в слезах, Павсаний кинулся жаловаться царю, прося покарать Аттала, чтобы смыть нанесенное ему гнусное оскорбление. Он валялся в ногах у Филиппа, вопил, стенал, охваченный каким-то безумием. Неужели Филипп может стерпеть, что тело, которое он прежде любил, было отдано на поругание конюхам? Разве он не чувствует, что оскорбление причинено и ему?
Но Филиппа скорее насмешил рассказ о случившемся и он посчитал, что достаточно утешил юношу, сделав ему небольшой денежный подарок и пообещав продвижение по службе.
Ненависть Павсания с этой минуты перенеслась всецело на Филиппа.
XIII. Совет
Государь, никогда не убивай сам, если другая рука может нанести удар вместо твоей.
XIV. Грудь человека
Александру минуло двадцать лет. Месяц спустя новая супруга Филиппа произвела на свет сына. Он был назван Караном, по имени отдаленного предка македонских царей, известного своими многочисленными подвигами. Филипп показывал этим, какое значение он придавал этому рождению; он не скрывал своей радости и по многим признакам можно было предположить, что он уже собирался отвести новорожденному лучшую долю в своем наследстве.
Год, о котором я говорил Александру, близился к концу. Я опасался, как бы нетерпение да еще появление этого крошечного соперника не толкнули его на какое-нибудь безумие.
«Отныне тебя отделяет от трона всего только грудь человека, – сказал я ему. – Поступь судьбы неумолима. Предоставь богам действовать».
Бракосочетание царя Эпира с сестрой Александра должно было состояться через несколько дней.
Между тем Павсаний, чья история стала известна в городе, сам повторял ее каждому встречному. Рассказывая в сотый раз о своей обиде, он брал людей в свидетели неблагодарности, проявленной по отношению к нему Филиппом.
Разве подобное предательство не взывает к отмщению? Долго ли еще Македония будет терпеть такого подлого, развращенного и подпавшего под власть женщины царя?
Олимпиада слушала его охотно и внимательно. Отвергнутая царица сочувствовала ему, поощряла его злопамятство. Она дала ему понять, что будет безмерно благодарна тому, кто заодно с благословенным несчастным случаем избавит ее от неверного супруга. Об убийстве не говорят прямо, достаточно и намеков. Честолюбивый Павсаний опьянялся мечтами о справедливом возмездии, смешивая в одну кучу свое собственное бесчестье и обиды, накопившиеся в целой державе. Он увиделся с Александром и, желая испытать чувства царевича, умолял дать ему совет, кому и как должен он мстить за оскорбление. В ответ Александр лишь произнес стих Еврипида из трагедии о Медее: «Всем отомстить – отцу, невесте, жениху».
Так он указывал тому, кто хотел понять, на Филиппа, Клеопатру, а также Аттала, подстроившего их союз, подобно тому, как Креонт выдал свою дочь за Ясона, вынудив того отвергнуть Медею (18).
Чтобы еще больше возвысить себя в собственных глазах и чужом мнении, Павсаний, посоветовавшись с людьми царской крови, обратился затем к мудрецам. Он пришел к философу Гермократу, имевшему школу в Пелле и чрезвычайно враждебному Филиппу, я спросил, какой самый надежный способ оставить свое имя потомству может избрать человек. Гермократ смерил взглядом юношу, оценил, чего он стоит, и, отвечая на его тайную мысль, сказал: «Лучшее, что может сделать человек, о котором ты говоришь, это убить того, кто совершил величайшие подвиги; таким образом, всякий раз, как зайдет речь о его жертве, будет произноситься и его имя».
После этого Павсания было уже нетрудно убедить, что сами боги желали того, что он замышлял.
Филипп не был в неведении относительно странного поведения молодого воина, так как слухи о готовящемся на него покушении достигли Афин. Ничто не мешало ему приказать схватить и бросить в тюрьму Павсания; но Филипп презирал человека, от которого исходила угроза. Он выказывал ту удивительную беспечность владык, привыкших к победам, которая мешает им замечать обступившие их смутные опасности, овладевая ими как раз тогда, когда конец их близок. И вот уже они пренебрегают предупреждениями, хотят показать, что не сомневаются в своей удаче и не страшатся за жизнь, которой так часто рисковали; когда приходит срок исполнения судьбы, бессознательная и слепая сила толкает их на последнее состязание с роком; они идут к своей смерти как будто по собственной воле (19).
