Георгий Лосьев - Сибирская Вандея
В один из весенних дней механик парохода «Братья Плотниковы» вернулся домой в особенно хорошем настроении. Ремонт судовой машины был закончен, как отметил линейный инженер Сибопса товарищ Пономарев, – на отлично! Инженер долго, с чувством пожимал руки всей машинной команде.
– Ну, товарищи дорогие мои, будем поднимать пары! Спасибо вам! От всей души – русское спасибо! Возвратясь в Сибопс, я так и доложу: все, что изгадили, поломали, изуродовали белые, исправлено, и притом прекрасно!.. У нас есть еще некоторые товарищи, которые все не понимают огромной созидательной, творческой силы советского строя. Винить таких нельзя. Долгие годы они жили в отрыве от трудящихся масс… Именно им я и скажу: поезжайте в Яренский затон, убедитесь сами. Посмотрите! Еще раз поздравляю! И особенно вас, дорогой товарищ Седых, вы стали душой всего судоремонта!.. Теперь, когда все кончено, можно сознаться: представление о вашем назначении механиком было сделано мной. Рад, что я не ошибся, товарищ Седых.
Тут кто-то предложил:
– Качнем инженера!
Домой Седых и Пономарев возвращались вместе и всю дорогу вели задушевный разговор. Сын учителя, инженер с юных лет влюбился в море, кое-как, «на медные деньги», окончил мореходку.
– Ох и суров, товарищ Седых, был мой путь до пароходного механика. Да, дружище… нелегко мне достались мои знания… Потом революция. На юге, где я тогда плавал, появились белые интервенты. Не сразу удалось, перейти к красным. А потом – демобилизация в Сибири и – Сибопс…
У самых дверей своей хибары Седых, прощаясь, подумал: кажись, наш человек. Эх, поздно разговорились – скоро ему уезжать, а то можно бы потолковать в ячейке. Втянуть в сочувствующие. Только зачем он у этого татарина живет? Подозрительный татарин. Ох, подозрительный!..
Зайдя в землянку, разделенную занавесками на кухню и две крохотные комнатки, Анемподист Харлампиевич зажег лампу, растопил печку, согрел чугунок со щами и, выпив за сегодняшнюю удачу стопку, приступил к трапезе. Да, все хорошо, прямо-таки – хорошо.
Вот только жены, Надюши, все еще нет… Почти и не видит свою жененку товарищ Седых. Всё у нее собрания да заседания, в городе дела… А ему каково?…
IX
Целый месяц, со дня возвращения под отчий кров, дни и ночи Юлии Михайловны Филатовой были наполнены вновь обретенной семейной безмятежностью. Отец – паровозный механик, встретив дочь, ни о чем не стал расспрашивать. Даже о судьбе мужа, поручика, не поинтересовался.
Только и сказал:
– Набегалась, «ваше благородие»?
Но мать и это тотчас оборвала:
– Ладно тебе! Сон был. Страшен сон, да милостив бог!..
И сразу втянула Юлочку в домашние заботы.
Будто и не было огня красных батарей, сумасшедшего ледового похода, переполненного горящими теплушками, мертвыми паровозами и трупами тифозных. И милого, но не любимого по-настоящему поручика – не было, и хорошо, что он умер, хоть и грешно так думать.
Да, «страшен сон, но милостив бог!..» Пусть все – сон. И Ратиборский – сон.
Вот только история с Иркутским Центром…
Однажды в Юлочкино жилье постучались два человека – один с винтовкой, второй без винтовки.
Тот, что был без винтовки, протянул мандат уполномоченного Губкомтруддеза и сказал вежливо:
– Извините, гражданочка. Проверяем… нетрудовой элемент. Где работаете?
Юлия Михайловна заявила, что болела тифом, еще не совсем поправилась и потому пока не устроилась на работу. Словно мимоходом, обмолвилась:
– Папа мой – партийный.
Однако на комдезовца это не произвело никакого впечатления. Он послал человека с винтовкой проверить надворные постройки, не прячется ли какой дезертир, а Юлочке сказал, совсем другим тоном, приказным:
– Вас Андрей Иванович вызывает завтра, между часом и тремя…
– К-какой Андрей Иванович?…
– Ай-ай-ай! – укоризненно покачал головой борец с трудовым дезертирством. – Уже забыли? Доктор Николаев.
В сенях уполномоченный многозначительно поднял вверх палец:
– Обя-за-тель-но!..
Юлия Михайловна вышла проводить «гостей» и видела, как оба скрылись в соседнем домишке. Потом они постучались в ворота третьего.
Андрей Иванович напомнил, что «сон» продолжается.
– Ну как, Юлия Михайловна, отдохнули? Вот и отлично! А теперь за работу. Засучив рукава, как нынче принято говорить.
Юлия Михайловна уронила голову на стол и разрыдалась.
Доктор опешил.
– Что с вами?
– Отпустите меня, Андрей Иванович! – взмолилась Юлия. – Ради всего святого – отпустите! Избавьте от этого кошмара, от неизвестности…
– То есть – как?
– Я бы уехала куда-нибудь в деревню. Учить ребятишек.
– А ведь это – идея!.. Но ничего не получится, Юлия Михайловна. Нет, не получится. Да вы не волнуйтесь, не переживайте… Ничего особенного от вас не потребуется, просто вам пора поступить на работу. Понимаете? Вообще – надо же работать, а то могут создаться неприятности и для вашего папаши. Кто не трудится – да не ест! Слышали? Нынче эта библейская истина возведена в главную мораль времени. Так что вытрите слезки… Сейчас я вам валерьянки накапаю, выпейте… вот так… А теперь слушайте: вы поступаете на телеграф. Вы же телеграфистка. Значит, снова садитесь за аппарат – и все идет по-прежнему, как до девятьсот восемнадцатого года… Ну, вот, видите, стоило ли плакать?… Завтра же отправляйтесь на телеграф. К начальнику конторы. Он вас примет и все устроит… Снова будете себе стучать ключиком.
Отец Михаил Макарович был доволен переменой в жизни дочери, бывшей белогвардейской дамочки.
И мать была довольна: поступив на службу, стала Юлочка регулярно носить домой богатые пайки… Но не такие, какие обычно получали барышни-телеграфистки, куда там!.. И в два «красноармейских» не уложить все, что выдавалось Филатовой в особом складе Губпродкома. Юлочкина мама только руками всплеснула, получив от дочки первую пайковую получку.
Но Юлочка предупредила, что это – по знакомству, и папе, и Петьке, брату-комсомольцу, сообщать об этом не следует, еще подумают невесть что!
– Знаешь, мама, какой папка мнительный… А ничего тут такого нет. Просто сам комиссар Упродкома мной интересуется. Такой смешной, придет в аппаратную и стоит, глазеет на меня, но боже упаси что-нибудь позволить!
Начальник продкома нередко просил Юлию Михайловну задержаться после смены, отстукать важную депешу, и Юлия выстукивала шифровки.
Цифры, цифры, цифры… Они летели по проводам в Томск, Омск, в Красноярск, в Семипалатинск, в Кокчетав.
Так и шло. Но вдруг в аппаратной появился «тифозный» доктор Андрей Иванович:
– Завтра… В десять часов вечера вы должны явиться на Кабинетскую улицу в дом номер пятнадцать…
Длиннейшая Кабинетская улица, которую не успели еще переименовать в Советскую, тянулась через весь город параллельно проспекту, уже ставшему Красным. Надвигалась ночь… С сумерками прилетел в город ветер, для начала прошелся по улицам легкой поземкой, но, немного погодя, громыхнул где-то оторванной ставней, загудел в водостоках и вдруг обрушил на черные, неосвещенные дома снеговую лавину позднего бурана-отзимка.
Днем Кабинетская – улица живая, даже многолюдная. Здесь расположен двухэтажный почтамт, и новониколаевцы, один за другим, несут сюда заклеенные вареной картошкой самодельные конверты. Поэтому днем на Кабинетской, второй по значению улице городка, оживленно. Но вот вползает в окна ранняя синева зимнего вечера, гаснут огни в стеклах почтамта, и Кабинетская начинает пустеть. А когда с Андреевской пожарной каланчи по городу ударят десять медных звонов и вступит в права комендантский час, Кабинетская, на все свои пять верст длины, – черная зловещая пустыня…
До явки, указанной доктором, Юлии Михайловне оставалось пройти еще не меньше версты, а десять звонов уже проплыли над городом. Буран становился все злее. Ветер сыпал колючую труху за воротник жакетки, жег лицо и заставлял часто останавливаться, прижиматься к палисадникам.
Юлия Михайловна очень торопилась и очень трусила. Андрей Иванович сказал: «…обязательно – в 10 вечера. Ни раньше, ни позже». Почему именно в 10? Но задавать вопросы Андрею Ивановичу не полагается. Сказано – в десять, значит, тому и быть.
Поминутно оглядываясь, Юлия Михайловна добралась до почтамта. Наконец-то!.. Над подъездом – обычная крохотная звездочка электричества, по тротуару ходит солдат-часовой: вперед-назад, вперед-назад… Остроконечный шлем, длинный тулуп, под мышкой – винтовка. Часовой заметил ее. Кричит:
– Эй!.. Обходи стороной!..
Перебежала улицу и, скрытая от солдатских глаз вьюгой, прижалась к какому-то домику на перекрестке. Солдат больше не видит Юлию Михайловну, солдат, наверное, думает, что она уже ушла. А Юлия Михайловна видит его и… ой, как ей страшно! Впереди темь, пустота, а нужно идти, идти.
Хоть бы патруль прошел!
Озябшие пальцы в шелковом карманчике муфты нащупывают свернутую бумажку – пропуск. Надежный, всамделишный пропуск, любезно выданный ей адъютантом начальника гарнизона Федей. В пропуске сказано: Филатовой Юлии Михайловне, телеграфистке, разрешается хождение по городу до двенадцати часов ночи.
