Георгий Лосьев - Сибирская Вандея
– А чем с татарами рассчитываться?
Седых передвинул папаху на затылок:
– Жертвую два пуда муки!.. – и вопросительно глянул на Савельева.
Тот поднялся с табуретки:
– От меня пуд.
Собрание притихло, но Конюхов, председатель комячейки, поддержал Савельева:
– От меня – тоже пуд!..
Сидевший молча партиец Филимонов сконфуженно поскреб пятерней затылок, шепнул соседу:
– Заест баба, едри ее в корень! – поднялся, рубанул воздух ладонью. – Пиши – полтора пуда!.. Не пропадем!..
И – прорвало собрание.
Савельев записывал огрызком химического карандаша.
Потом комиссар вынул из портфеля большой лист серой оберточной бумаги.
– Товарищи, слушайте приказ Сибопса. Масленщика Егорова Василия назначить помощником механика на то же судно… Кочегара Попова Кузьму – механиком… Лоцмана Жукова Григория – капитаном…
Собрание слушало затаив дыхание. А когда кончил комиссар Савельев чтение приказа, грянула буря… За криками и хлопками долго ничего нельзя было разобрать… Но вот к столу прошел старожил затонский Николай Еремин. Четверть века проплавал он матросом на обских посудинах. Знал перекаты и пески на всех плесах от Барнаула до Нарыма, как пять заскорузлых пальцев своих, но когда услышал, что назначают его капитаном на мощный буксир, не поверил. Пробился сквозь людскую массу к кумачовой скатерти:
– Тут я слышал, вроде Еремина на «Тобольск» капитаном. Уж не меня ли?…
Савельев подтвердил:
– Скажи что-нибудь народу, капитан Еремин.
Старый матрос поднял руку, и собрание притихло… Но ни слова не мог вымолвить Еремин. Скатилась по капитанской щеке горькая слеза – итог многолетней матросской жизни на хозяйских харчах. Махнул рукой капитан и, шатаясь, пошел сквозь притихший барак к своему месту, а собрание снова взорвалось овацией. Кто-то крикнул:
– Не бывало такого сроду!..
Долго стучал Конюхов кружкой по жестяному чайнику, пока добился тишины. Сказал громко:
– Тут некоторые спрашивали меня: что, дескать, такое – советская власть? Как ее понимать, к примеру, на водном транспорте, в рассуждении, скажем, низшего персоналу? Ну как, поняли?…
Назначенный помощником механика гармонист Федька Брылев крикнул:
– Дорогому товарищу Ленину – ура!..
И дрогнули стены барака, тоненько отозвались оконные стекла.
Потом стоя пели «Интернационал».
Три-четыре капитана да пять-шесть механиков из тех, что не сбежали с прежними хозяевами и теперь осторожно присматривались к окружающему, пошли с митинга вместе с Савельевым. Пожилой капитан, в добротной диагоналевой тужурке с золочеными пуговицами, спросил комиссара:
– Так-с… А нас куда? На мыло?
Савельев остановился, оглядел спросившего:
– Это кто вам сказал, Павел Степанович? Все, кто пожелает из командного состава честно служить народу, останутся при своих должностях, ну, может, пароходы другие примут…
Второй капитан, помоложе, скривив губы, сказал с откровенной злостью:
– Как прикажете служить, если на судах будут командовать судкомы да вчерашние матросы полезут на мостик? Помню я семнадцатый и восемнадцатый…
– Придется, гражданин Григорьев. Впрочем, ежели не хотите – скатертью дорога!..
Григорьев обиделся:
– За кого вы меня принимаете, товарищ Савельев?!. Вы поймите, на судне один авторитет – капитанский!.. Я просто не представляю, где же капитанская власть?
Комиссар рассмеялся, громко, заливисто, так, что даже собеседники невольно улыбнулись, а Лысов подивился – смотри-ка, умеет, оказывается.
– Капитанская – при капитане, а судкомская – при судкоме. Понимаете?…
– Чего тут не понимать! – вмешался в разговор капитан Артамонов. – Мы сами-то откуда? Вот вы, Павел Степанович, ведь не сразу на мостике появились, сколько лет до мостика добираться пришлось? Крутой трапик наверх… и скользкий. По себе знаю.
Шухов, шедший позади, сказал с иронией:
– И все-таки: «Нет у вас бога, кроме бога, и Магомет пророк его!..»
– Это вы к чему, товарищ Шухов? – обернулся Савельев. – Какой Магомет?
– Ваш Маркс – Магомет… А я вот, представьте, верую в пресвятую Троицу и в истинного Христа.
– Ну, и на здоровье. Веруйте. А к чему этот разговор?
Капитан Шухов рассказал о вспышке в кают-компании.
– Вопрос об иконе, капитан, обсудите с судовым комитетом, – посоветовал Савельев, – а товарищу Лысову я скажу… Но, вообще-то, вспомните, Шухов: даже в самое реакционное царское время иконы в присутственных местах не вешали. Царские портреты – висели, но не иконы. Вот спроси товарищей капитанов: так я говорю?…
Капитаны ответили хором:
– Так! Так! Верно говорите!
– Это у нас только исстари такая дурь ведется – в кают-компанию обязательно святителя Николу.
Капитан Артамонов поправил:
– Не у всех. Мы на судовом совещании давно постановили убрать иконы из кают-компании, из машинного отделения, из штурвальной рубки. На кой хрен, раз бога нет!
– Может, докажешь? – перебил Шухов.
– Конечно, докажу: если бы бог существовал, он большевиков не допустил бы к власти!
Общий хохот покрыл ответ Артамонова. Смеялись и капитаны, и комиссар. Даже Шухов смеялся.
Посмеявшись, Савельев сказал серьезно:
– Ваше заявление, товарищ Артамонов, мы рассмотрели. Поздравляю: вы приняты в группу сочувствующих РКП (б).
– Спасибо… Оправдаю доверие…
Комиссар попрощался с капитанами и направился в конторку.
Когда стемнело, в барак охраны к Лысову пришли Анемподист Седых и Конюхов.
– Ты, парень, на собрании размахнулся пудовкой… А есть она у тебя, пудовка-то?…
Гошка ответил, что надеялся взять вперед паек за следующий месяц или подзанять сухарей. Анемподист Харлампиевич не стерпел:
– Ну и дура, а еще чекист! Что государству дороже: твоя пудовка или твоя работа? А какой ты работник на голодное брюхо? Скажем, я: у нас с женой пятнадцать пудов запасено, я имею полное право два пуда государству пожертвовать, так и записал на себя два пуда, а тебе кто хлебца припас?…
Гошка потупился. Верно, ему никто хлеба не припас, а до следующего пайка было далековато. Но Гошка сказал бодро:
– Сейчас внесу половину, полпуда у меня найдется, а в получку – вторую половину!..
– Ох и чудило! А жрать? Жрать что будешь, спрашиваю?
– Пробьюсь… Не сдохну.
Председатель ячейки достал список жертвователей и вычеркнул Гошкину фамилию, а Седых, помусолив химический карандаш, против своей фамилии двойку переправил на тройку… Гошка охнул и помрачнел.
Конюхов заметил неопределенно:
– Так-то…
И – ушел.
– Даю взаймы! – предупредил Седых. – Приходи сегодня к нам ужинать. С женой познакомлю. Она у меня хорошая. Обязательно приходи, а пока мне еще на пароход сбегать надо…
– У тебя капитан свой в доску, – сказал Лысов, вспомнив Артамонова. – В сочувствующие вступил.
– Черт его знает, никак не разберу, кому Артамонов свой и кому сочувствует? Хитрый, сатана… Не раскусил я его.
– А мне понравился…
– Кому – поп, кому – попадья, а тебе, выходит, Артамонов?… Ну-ну, совет да любовь. Только меня не обходи… Жду через час.
Рабочий человек, член РКП (б), механик парохода «Братья Плотниковы», которым командовал капитан Артамонов, Анемподист Харлампиевич Седых был на десять лет младше брата Иннокентия. Давно порвал с деревней, сбрил крестьянскую бороду, а о религиозном прошлом вспоминал со смущением.
Веру у Анемподиста окончательно отбила империалистическая. Три года просидел в окопах, в шестнадцатом угодил в знаменитый брусиловский прорыв, а в семнадцатом записался в большевики, выступал за братание с немцами, дрался с корниловцами. Воротился в Сибирь законченным и обстрелянным большевиком.
Колчаковщина загнала его в тайгу. Воевал Анемподист поврозь с братом – в разных отрядах, но после разгрома Колчака оба вернулись в отчий дом, в Колывань, и тут между братьями пошел раздрай. Иннокентий тянул на старину дедовскую – ямщичить, Анемподиста завлекали машины.
Разругались раз. Разругались два. А случилось в третий раз – Анемподист, прихватив молодую учительницу, жившую на квартире в доме Седых, подался в Яренский затон.
Иннокентий Харлампиевич только руками развел:
– И когда успел снюхаться?!.
– Дык она же коммунистка, – пояснила сноха Дашка, – рыбак рыбака издалека узрит…
– Ну и хрен с имя обоими! С богом, булануха, все одно на тебе не пахать…
Встречались Анемподист и Иннокентий редко. Хотя взаимная злость и повыветрилась, да ведь у каждого свое, как говорится, бог один, а вера – разная. У одного – кержацкая, у другого – коммунистическая, чего уж тут водить гостеванье да хлеб-соль…
Однако Анемподист знал, что Иннокентий на селе «ходит в активе», и при редких встречах разговаривал с братом Кешей даже душевно, втайне надеясь: может, и совсем выкинет дурь из головы, поймет…
Конечно, узнай Анемподист о двойной жизни Иннокентия – не помиловал бы родную кровь, сволок бы брата самолично в Чека, при разном образе жизни характер у братьев был одинаково крутой. Но о том, что Иннокентий связался с эсерами да купцами, Анемподист и не догадывался…
