Висенте Ибаньес - Кровь и песок
Гальярдо, одушевленный примером, много ел, а еще больше пил, ища в разнообразных и тонких винах спасения от сковавшей его робости. Он все время чувствовал себя смущенным и на обращения доньи Соль только и мог улыбаться и повторять: «Большое спасибо».
Постепенно разговор оживился. Матадор, чувствуя, как развязывается у него язык, рассказывал о забавных случаях из жизни тореро, о проповедях Насионаля, о храбрости своего пикадора Потахе, грубого парня, который чуть не целиком глотал крутые яйца; однажды ему в драке откусили пол-уха; а как-то его замертво унесли с арены в цирковой лазарет, и он, рухнув на койку всей тяжестью своего тела и боевых доспехов, пробил тюфяк огромными шпорами, и потом пришлось снимать его с постели, как Христа после распятия.
— Очень интересно! Очень оригинально!
Донья Соль улыбалась, слушая рассказы о жизни этих простых людей, постоянно играющих со смертью, которыми до сих пор она восхищалась лишь издали.
Шампанское окончательно встряхнуло Гальярдо, и, встав из-за стола, он даже предложил даме руку, сам удивляясь своей смелости. Но это ведь принято в высшем свете?.. Не такой уж он невежда, как можно подумать с первого взгляда.
В гостиной, куда им подали кофе, Гальярдо увидел гитару, очевидно ту самую, на которой она училась играть у Лечусо. Донья Соль попросила матадора сыграть что-нибудь.
— Нет, не могу!.. Я ведь только и умею, что убивать быков!
Он пожалел, что нет с ним пунтильеро из его квадрильи: этот мальчишка сводил женщин с ума своей игрой на гитаре.
Оба замолчали. Гальярдо, сидя на диване, посасывал великолепную «гавану», поданную ему лакеем. Донья Соль курила одну из своих ароматных дурманящих сигарет. Тореро, слегка отупевший после сытного ужина, не мог раскрыть рта; единственным признаком жизни была застывшая на его лице глуповатая улыбка.
Сеньора, наскучив, должно быть, этим молчанием, в котором тонули все ее слова, подошла к роялю и, сильно ударив по клавишам, заиграла веселую малагенью.
— Оле! Вот это замечательно! — произнес, встрепенувшись, тореро.
За малагеньями последовали севильяны, потом другие андалузские песни, грустные, по-восточному томные,— донья Соль собирала их как любительница местного колорита.
Гальярдо прерывал музыку одобрительными восклицаниями, так же как он делал это, сидя в кафешантане рядом с эстрадой.
— Не руки, а золото! Теперь другую!..
— Вы любите музыку? — спросила донья Соль.
— О, очень!..— Гальярдо никогда не задавался раньше этим вопросом, но, несомненно, он любил музыку.
От веселых народных песен донья Соль перешла к другой музыке, медленной и торжественной; матадор, почувствовав себя знатоком, подумал: «Совсем как в церкви».
Он больше не издавал восторженных восклицаний. Его охватила сладкая истома, глаза смыкались. Пожалуй, если этот концерт затянется, он уснет.
Чтобы стряхнуть дремоту, Гальярдо принялся разглядывать прекрасную сеньору, сидевшую к нему спиной. Мадонна, какое тело! Его африканские глаза впивались в округлый белоснежный затылок, увенчанный ореолом непокорных золотых кудрей. Безумная мысль заплясала в его затуманенном мозгу, и дразнящее искушение окончательно разогнало сон.
«Что сделает эта девчонка, если я сейчас встану, тихонько подойду и поцелую ее в этот роскошный загривок?..»
Но дальше размышлений его желание пе пошло. Эта женщина внушала ему непобедимую почтительность. Кроме того, он вспомнил рассказы своего доверенного; вспомнил, с каким негодованием она отвергала ухаживания назойливых мальчишек; каким забавам обучилась за границей, чтобы расправляться с сильным мужчиной, как с тряпичной куклой... Он продолжал созерцать белоснежный затылок, подобный луне в золотом нимбе, а сонная одурь снова начала заволакивать его взор. Нет, так он заснет!
Гальярдо испугался, как бы в эту непонятную ему и поэтому, наверное, прекрасную музыку не ворвался его храп. Он щипал себя за ноги, потягивался, прикрывал рукой зевки.
Прошло много времени. Гальярдо не был уверен в том, что ни разу не заснул. Вдруг голос доньи Соль прервал его тягостную дремоту. Отложив в сторону сигарету с вьющимся спиралью синим дымком, в страстном одушевлении подчеркивая каждое слово, она пела вполголоса, аккомпанируя себе на рояле.
Тореро прислушался, стараясь хоть что-нибудь понять... Ни слова. Это была какая-то иностранная песня. «Будь она проклята!
Почему бы ей не спеть танго или соледад?.. И еще хотят, чтобы честный христианин не спал».
Донья Соль мечтательно смотрела ввысь, положив руки на клавиатуру, голова ее была откинута, из сильной груди вырывались нежные музыкальные вздохи.
Это была мольба Эльзы, жалоба златокудрой девы, призывающей сильного мужа, прекрасного воителя, непобедимого для мужчин, нежного и робкого с женщинами.
Она грезила наяву, произнося слова с трепетом страсти, чувствуя слезы волнения на глазах. Муж простодушный и сильный!
Воитель!.. Не он ли сидит сейчас за ее спиной... Почем знать?
Он непохож на легендарного юношу, он груб и неловок, но она помнила, как отважно он бросился к ней на помощь, с какой веселой беспечностью сражался против ревущего зверя, подобно вагнеровским героям, разившим ужасных драконов. Да, он был ее воитель.
И, охваченная страстным ожиданием, заранее чувствуя себя побежденной, она прислушивалась к притаившейся за ее спиной сладостной опасности. Она видела, как медленно поднимается с дивана ее герой, ее паладин, устремив на нее свои арабские глаза; она слышала его осторожные шаги, чувствовала его руки на своих плечах, потом страстный поцелуй на своей шее — огненное клеймо, которое навеки сделает ее рабой... Но ария кончилась, и ничего не произошло, никто не коснулся ее плечей, только дрожь неутоленного желания пробежала по ее спине.
Разочарованная такой почтительностью, она оборвала музыку и резко повернулась на вращающемся табурете. Воитель сидел перед ней, раскинувшись на диване, со спичкой в руке, тщетно пытаясь закурить сигару и изо всех сил тараща глаза, чтобы не заснуть.
Увидев, что она на него смотрит, Гальярдо встал... О, вожделенный миг наступил. Герой шагал к ней, чтобы покорить ее своим мужественным вдохновением, чтобы победить ее и сделать своей.
— Спокойной ночи, донья Соль... Я пойду, уже поздно. Вы устали.
Изумленная и рассерженная, она тоже встала и, сама не понимая, что делает, протянула ему руку... Неловок и простодушен, как истый герой!
В ее голове беспорядочно проносились мысли о необходимой осторожности, о принятых условностях — каждая женщина помнит о них даже в минуты полного самозабвения. Нет, это невозможно...
В первый же раз, как он пришел к ней в дом!.. Без малейшей попытки к сопротивлению!.. Ей сделать первый шаг!.. Но, пожимая руку матадора, она увидела его глаза — о, только эти глаза умели смотреть с такой страстной силой, выражать с такой немой настойчивостью все робкие надежды, все безмолвные желания.
— Не уходи... Останься. Останься!
Больше она не сказала ни слова.
IV Удовлетворенное мужское тщеславие и другие удачи привели к тому, что Гальярдо стад и впрямь гордиться собой.
Беседуя с маркизом Мораймой, он испытывал к нему чувство почти сыновней нежности. Этот сеньор, ходивший на деревенский лад в охотничьих штанах, суровый кентавр, не расстававшийся с гаррочей, был знатным вельможей, который мог проводить время в покоях короля, носить шитый золотом камзол с подвешенным сбоку золотым ключом и множеством крестов и регалий на груди.
Его прадеды пришли в Севилью вместе с монархом, одержавшим победу над маврами, и получили в награду за свои подвиги необъятные земли, отвоеванные у врага; на просторных равнинах, сохранившихся от прежних дедовских владений, паслись нынче быки маркиза Мораймы. Деды его, друзья и советники испанских королей, промотали изрядную долю родового богатства на пышную жизнь при дворе. И вот именитый сеньор, добродушный и щедрый, сохранивший даже в простоте деревенской жизни следы величия своих прославленных предков, оказался для Гальярдо вроде как близким родственником.
Сыну сапожника чудилось, будто он и в самом деле стал членом благородной семьи. Разве маркиз Морайма не приходится ему дядей? И хотя родство это не было законным и объявить о нем во всеуслышание Хуан не смел, но самолюбию его весьма льстила мысль о власти, которую он приобрел над женщиной знатного рода благодаря любовной связи, попиравшей все существующие в стране устои и предрассудки. А молодые люди, относившиеся к нему с чуть презрительной фамильярностью, принятой в высшем свете среди любителей тавромахии, тоже оказались в более или менее близком родстве с тореро, который обращался теперь с ними, как равный с равными.
Привыкнув к тому, что донья Соль говорила о знатных сеньорах с известной простотой, на которую дает право родство, Гальярдо считал унизительным для своего самолюбия обращаться с ними иначе.
