Владимир Афиногенов - Витязь. Владимир Храбрый
И несмотря на крики, шум и гам, до слуха доносится перестук топоров из Чертолья и посада: там новые избы ставят, видно, как тянутся туда телеги с ошкуренными бревнами.
Видно, по рукам и ногам захотел связать князь Владимир Андреевич троицкого монаха, раз к одной тайне присовокупил другую, дабы не было ему иного пути, как с московским князем, - а другого уже и не будет: отныне для Александра каждая стена в городе и каждый куст в поле будут иметь свои глаза и уши… Да это и не в тягость Пересвету: он и так предан всей душой Дмитрию Ивановичу. Вся жизнь Александра в его воле, и он отдаст её за него не задумываясь, потому что с именем московского князя связано великое дело - дело освобождения Руси от ордынского ига.
Та, первая тайна…
Ранней весной был послан Пересвет Сергием Радонежским на Москву к князю Серпуховскому с золотом из обительской казны на ратные нужды. А золото сие скопилось не только от щедрых подаяний богатых людишек, но и от продажи излишков всего того, что выращивалось на монастырских огородах, меда, который гнали на пасеках, и приплода скота, ибо хозяйство в обители стало очень большим.
Пересвет приехал, встретился с Серпуховским. Тогда-то Владимир Андреевич и велел рындам седлать двух резвых коней, а Пересвету надеть воинские доспехи. Облачившись в кольчуги, в сопровождении десятка дружинников они, как только заря упала на золоченые маковки кремлевских церквей, выехали из Москвы.
Спешили. Монах изредка поглядывал на молчавшего князя, но тот делал вид, будто не замечает вопрошающих взглядов: «Куда едем? Зачем?..»
Пересвет улыбнулся украдкой, вспомнив восточную половицу, слышанную не раз от пленных ордынцев: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли все равно в том месте, куда придет равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»
Сейчас над этой пословицей можно было и поразмыслить…
Подъехали к лесу, спешились. Один из дружинников взял под уздцы лошадей, отвел в сторону. Владимир показал рукой вдаль меж деревьев:
- Нам еще предстоит неблизкий путь. Сейчас зайдем в лесную сторожку, и, пока дружинники поят и кормят коней, я расскажу тебе, отче, почему мы так торопимся и куда…
Сторожка была ветхая, с полусгнившей камышовой крышей, но внутри оказалось чисто, пол выскоблен, на стене развешаны шкурки, на столе расставлены вымытые деревянные чашки. В углу на дубовой лавке стоял выдолбленный из березы туес, наполненный родниковой водой. Серпуховской скинул на лавку кафтан, подошел к туесу, зачерпнул воды и жадно напился.
Зашел дружинник, поставил на стол торбу с завтраком - хлеб, куски жареного мяса, пиво и рыбу для Пересвета.
- Отче, - после того как поели, обратился к монаху Серпуховской, - вот погляди на это послание, - он вытащил их кармана кафтана мелко исписанный лист. - Пишет Стефан Храп, или, как зовет его сейчас камская чудь, Стефан Пермский.
- Неистовый Стефан, - протянул Пересвет, - ниспровергатель идолов…
- Он самый. Неудивительно, что ты знаешь о нем… Не без моего указа и с благословения покойного митрополита Алексия Стефан обращает в православную веру в пермских лесах погрязших в грехах язычников.
- Да, слава о Стефане и его сотоварище Трифоне далеко шагнула.
- Верно. И умножилась эта слава после поединка Стефана с Памом.
- Не ведаю, Владимир Андреевич, кто это - Пам?..
- Это волхв, убеленный сединами кудесник, живущий на реке Усть-Выме, по которой можно ходить в сторону Каменного пояса[44]. У нижнего конца речной излучины, как описывает в послании Стефан, стоит Княж-Погост, обращенный к восходу солнца. И там обитает Пам-сотник, повелитель языческой чуди… Чтобы победить его, ввергнуть в немощь, обличить его суету и тем самым укрепить себя в сознании своей правоты, предложил Стефан волхву вдвоем войти в пламень костра. Но Пам-сотник устрашился огня, стал причитать, что не смеет, потому как он не сгорит, а истает, и улетучится его волшебство, и развеются чары, окружающие Княж-Погост, и не станет Пама, и людей, живущих с ним, и родной его внучки белокурой Акку - Белого Лебедя. Поединок выиграл Стефан, сем самым он обратил его внучку в православную веру…
- Ас кем же Стефан Пермский передал тебе, княже, это послание?
- Вот мы и едем к этому человеку… Находится он сейчас в деревянном монастыре Параскевы Пятницы. Я его заточил туда, после того как он проложил потайной ход в кремлевской стене… Прошло с тех пор немало времени… Сотоварищей его, каменотесов, пришлось тогда стрелами побить… Не осуждай меня, инок Пересвет, время такое… А Ефима Дубка - так зовут рыжеволосого, с которым прислал мне Стефан послание, - пощадил. Послушай, что проповедник пишет:
«Когда уезжал из Москвы, благословясь и, помолившись на золоченые купола церквей, зрел я, простой поп Стефан, но знающий чудскую грамоту, как ходко клались белые стены Кремля. А посему посылаю сейчас к тебе, Владимир Андреевич, лучшего здешнего каменотеса Ефима Дубка. Он не токмо зело искусен в кладке и обточке камней, но и человек чуден, ибо знает, мне кажется, тайну Золотой Бабы, которой камские чуди и волхвы поклонятся. А Баба эта, говорят, вся из золота, нага с сыном на стуле сидящая, и возле неё аршинные трубы: и как только ветер подует, трубы эти трубят, устрашая разбойников. Золота в ней будто бы несколько пудов. А где прячет эту Бабу чудь, то мне неведомо, ибо это держится в великой тайне… А Ефим Дубок - из Новгорода, христианин по вере, но прилепился к язычнику Паму и кладет ему погосты и вырезает из дерев и камней идолов, украшает их серебром и златом, приносимым нечестивыми, а также шелком, рушниками и кожами. С Трифоном Вятским мы много таких идолов с бесовской утварью посекли секирами и попалили. А мнится мне, что Баба очень была бы нужна Москве, особенно когда придет время, что золота надо будет много на ратные нужды. Вот и примите этого Дубка как каменотеса, пусть кладкой займется, и пока не пытайте его насчет Золотой Бабы - умрет, а не скажет… А придите к нему с добрым словом, когда на то будет великая ваша нужда…»
- Настал сей час, - продолжил Серпуховской, - вон и Сергий нам из своих скудных запасов золото шлет, спасибо ему. Скоро оружия и доспехов очень много понадобится. Поди, весь русский народ на битву собирается… И надумал я с тобой, отче, к Ефиму рыжеволосому поехать, чтобы ты словом Божественным уговорил его сказать про этого золотого идола, - все одно камской чуди он не будет нужен, когда в христиан обратятся. А Ефим - православный и должен понять наше великое дело - освободить русский народ от ордынского ига…
- Понять-то он может… А возьмет ли в толк, княже, почему ты его сотоварищей извел? - воскликнул Пересвет и испугался: что будет?!
Князь Владимир сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск.
- Истинно говоришь, отче… Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежу Дмитрия Ивановича… Так и скажи ему. Если умный - поймет… Да я его и в монастырь заточил, и приставил глухонемого монаха, чтобы ненароком он про этого золотого идола не сболтнул… А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотесами, |о пермском чуде им не рассказывал… Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить… - Владимир Андреевич выразительно посмотрел на инока. - Во время, когда нужна суровость, мягкость неуместна.
Пересвет хотел сказать, что это так, когда дело имеешь с настоящими врагами, а у побитых каменотесов ведь и не могло быть иных мыслей, как только заработать на хлеб, чтобы накормить своих детей и жен!
«Да, время такое: брат поднимает руку на брата… Поганое время!» - подумал Пересвет и не стал возражать Серпуховскому.
- А теперь в дорогу, отче, пора…
Свернули круто вправо от сторожки и поскакали берегом Москвы-реки, продираясь через сросшийся кустарник, минуя березовые чащи и дубовые боры.
Повстречался в глухой чащобе бортник. Увидев дружинников в воинских доспехах, до того испугался, что бухнулся в ноги коням прямо со ствола дерева, на котором сидел, закрепившись возле дупла на широкой плахе. Один из дружинников огрел его плетью - уж больно неожиданно бортник заслонил собой дорогу.
На душе Пересвета было тяжело: разговор в сторожке навел на мрачные мысли о всесильности на Руси родовитых людей, а встреча с бортником - о зависимости простого человека от их воли.
Видя хмурое чело Пересвета, Серпуховской сказал:
- Гони от себя невеселые мысли, отче, как паршивую овцу из стада… Смотри, как ломается и звенит под копытами коней весенний ледок… Радуйся!
Снова заговорили о Стефане Пермском, о его деятельности не только духовной, но и государственной…
- Радетель за наше дело. Вот такими бы хотелось видеть на Руси людей образованных, - начал Серпуховской. - Стефан Храп с молодых лет отличался пытливостью и любовью к наукам. На устюжском торжище он не раз видел пермяков, живущих на реках Вычегде, Выме, Сысоле, Печоре, на Верхней Мезени. Встречал полоненную новгородцами и устюжанами югру. Постигнул начала пермяцкого языка, удалился в Ростов-Ярославский и предался там занятиям. Составил азбуку из двадцати четырех букв, приноровившись к пермяцким меткам и знакам, и с этой азбукой и явился пред мои и митрополита очи… Из Москвы уехал в землю пермяков, приняв наказ духовных отцов - насаждать там веру Христову… А вот и мне лично сослужил свою первую службу…
