Делай, что должно - Маргарита Нерода
Маша, ежась от ночного холода, нервно ходила по палубе взад и вперед, прислушивалась. Наконец по сходням простучали дробно знакомые торопливые шаги.
— Вольно, Маша, это Дубровский! Через пять минут начинаем прием. Кое-кому я там хвоста накрутил…
Появились машины, всего две, от кормы кинули еще сходни, широкие, по ним на борт поплыли носилки. Потихоньку, вереницей стали подтягиваться и ходячие раненые. Кто на костылях, кто с перевязанной рукой, шли медленно и устало, поддерживая друг друга.
Впервые Раиса видела сортировку на пароходе, одновременно и похожую, и непохожую на ту, к которой привыкла в Крыму. Роль сортировочных марок здесь выполняли посадочные талоны, будто на обычный пассажирский рейс. Но они определяли вместимость парохода, без этого никак. Впрочем, и раненые здесь другие. Кто-то в гипсе уже. Да, все правильно, мы следующий этап между медсанбатом и глубоким тылом, поняла она. “Эвакуация на себя. Они отправили, мы приняли”.
У причала возникла вдруг какая-то сутолока. Явился посыльный, кажется, только что прибыл с того берега, он требовал капитана, но никак не мог попасть на борт из-за погрузки. Наконец он вместе с санитарами подхватил носилки и так оказался на палубе.
Спустя всего несколько минут слаженный механизм сортировки был порушен. Почти все каюты заняли, музыкальный салон с танцовщицами на потолке забит до отказа, там устроили ходячих, как вдруг на его пороге возник Дубровский. Уже без халата, вид озабоченный. Кивком головы подозвал Машу и Раису к двери:
— Так, без шума и паники, тихо и быстро — всех вниз. Сначала лежачих.
— Вниз, куда? — Раиса не сразу сообразила.
— В трюм. Не спешим, не суетимся. Но быстро. До отхода все должно быть чисто.
— Не поместятся! — у Маши брови взлетели вверх, почти скрывшись под низко надвинутой на лоб косынкой. — Владимир Евгеньевич, мы же почти пятьсот человек приняли.
— В крайнем случае — на нижнюю палубу. И всех на пол. Но тихо!
Что стряслось, Раиса так до конца и не уяснила. Налет? Но разве от него в трюме спрячешься? Размышлять было некогда, следующие полчаса или около все, кто мог, таскали носилки. Потом помогали спуститься вниз тем, кто мог передвигаться. Ох и тесно! Пожалуй не лучше, чем в скалах у бухты Голландия. Не развернешься толком.
Удивительно, но ни стонов, ни жалоб почти нет. Разговоров о том, что творится на том берегу — тоже. Кто-то засыпает почти сразу же. Но, как Маша и боялась, все не поместились. Каюты нижней палубы остались занятыми.
Пробираясь по коридору, где лишь две синих тусклых лампочки светили себе под нос, Раиса натолкнулась на Нину Федоровну. Та запнувшись о что-то на полу, чуть не полетела с ног, оперлась на ее руку, спросила приглушенным шепотом:
— Неужели, решили вверх уходить?
— Не знаю. Даже не знаю, что стряслось, — Раиса глянула вниз — под ногами змеился пожарный шланг.
— Не знаете?! — она судорожно вдохнула. — Три дня назад немцы прорвались к берегу. Выше Сталинграда. Приказ с рейда уходить еще вчера был. Из трех пароходов прорвались два. “Калинин” и “Парижская коммуна” ушли, а третий, “Иосиф Сталин”, сгорел возле Акатовки. Фарватер уже пристрелян.
Раиса сначала удивилась, что у “Парижанки” есть тезка на Волге и лишь потом до нее дошел страшный смысл сказанного.
— И как же мы теперь?
— Нам приказано тоже прорываться и уходить вверх. На Астрахань нельзя — там уже новые мины. Здесь оставаться опасно. Потому и всех вниз, надстройку наверняка побьет.
— Товарищи эскулапы!
От зычного командного голоса Раиса вздрогнула. Перед ними стоял сам капитан “Абхазии”. Глядел строго, но с какой-то усмешкой, если не померещилась она в слабом синем свете: что, мол, испугались, дамочки?
— Хныкать по отсекам команды не было, — отчеканил Лисицын. — Мы еще от причала не отошли, а они уже пузыри пустили. Да, вышло лихо. Подполз фриц, пока только пушками. Там его наши ребята, морская пехота, сейчас гвоздят без перерывов на обед. Да, прорываться будет трудно, ход узкий, фарватер пристрелян. И пароход имени товарища Сталина фрицы, надо думать, с особым паскудством спалили. Но у нас пассажиры, за которых мы совестью отвечаем, не головой даже. Совесть подороже головы. Ваше дело — товарищей успокоить, матушке-пехоте на борту и здоровой несладко, тут окоп не выроешь. Наше дело — увести “Абхазию” целой. И уведем. Я уведу. Получат фрицы вместо “Абхазии”… - последнее соленое слово он не произнес вслух, только обозначил губами. — Вам, Нина Федоровна, на латыни вашей ясно, что получат. А поминальные разговоры — сей же час бросить за борт как балласт!
— Поддерживаю. Поминальные вздохи отставить, всем — полная готовность, — Дубровский появился тут же, как вынырнул из тумана. — Командуйте, Константин Михайлович!
— Пожарные рукава мы развернули, ведра и брезенты в каждом трюме. Если вдруг загоримся — санитаров, что покрепче, нам на подхват. Но без команды на палубу никому! Постарайтесь, чтобы наши пассажиры… не слишком нервничали. Обеспечить не требую, но постараться надо. Так, пятиминутная готовность. Погнали наши городских! — на последней фразе в голосе его мелькнули какие-то мальчишеские нотки и подумалось, что Лисицын должно быть еще молод.
— Постараемся, — с расстановкой произнес Дубровский ему вслед. — Нина Федоровна, — обернулся он к Резниковой, которая при словах “если загоримся” пошатнулась и тяжело привалилась к двери соседней каюты, — Если вам трудно, спуститесь вниз. Там по крайней мере тихо. Раиса Ивановна, вы тоже. Тут может быть сложно.
— Н-нет, — Нина Федоровна тут же овладела собой и выпрямилась, — Я останусь! Вы не думайте только, Владимир Евгеньевич… ох, то есть, товарищ командир… Я..
Раиса просто не двинулась с места и аккуратно поддержала Резникову под руку, показывая, что и она не собирается уходить.
— Хорошо, оставайтесь. Но помните о приказе. Всем на пол, не высовываться и без команды — наружу ни шагу.
В бывшем музыкальном салоне на нижней палубе люди лежали и сидели на полу тесно. Почти как на “Ташкенте”. И от этого сравнения сделалось немного не по себе. “А ну, успокойся! — осадила себя Раиса. — Сказано же, все страхи — за борт. На “Ташкенте” ты лучше держалась!” Но тут же подумала, что в море ее просто не хватало на то, чтобы бояться, все силы съедала боль. А сейчас руки при ней, правую только тянет чуть с отвычки. Давно носилки не таскала. Вот и колотится в груди что-то, не страх даже, скорее ожидание.
Снаружи долетело:
— Жилин! Сколько у нас пластырей? В каждый трюм по два человека — со щитами и подпорками. Команду с пластырями — на
