Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Теперь она еще больше тряслась над Панайотой. Девочка росла, превращалась в девушку, чья красота привлекала внимание всего квартала, а вместе с ней росла и тревога Катины. Теперь ею постоянно владело одно лишь беспокойство. Бывало, она целое утро молилась перед иконой Святой Екатерины, заступницы незамужних девушек, в честь которой ее саму и назвали.
И сейчас она боялась, что из-за этой высадки греческой армии, которая так взволновала молодежь, дочка отобьется от рук, и не могла уснуть, все думая, как ее защитить.
Издалека донесся грохот, и она вскочила.
– Вставай, Йота му. Идем! Не знаю, что творится, но все эти звуки, пальба из пушек, перестрелки… Ничего хорошего это не сулит. Незачем нам здесь сидеть. Идем, дочка. Отец тоже наверняка это слышал и сейчас придет.
Но Панайота никак не могла оторваться от окна.
– Йота му, се паракало, пойдем, дочка! Не дай бог отец увидит тебя.
– А-а-а! Мама, смотри, смотри! Эла, эладо, иди сюда, посмотри!
Она стояла на коленях на диване и показывала на что-то под карнизом дома напротив. Через проломы в желобе было видно, как вода, клокоча, несется бурной рекой в сторону площади. Помимо множества лягушек, в потоке, раскачиваясь и крутясь, плыли цветочные горшки с геранями, мертвые птицы, обрывки газет, платочки и игрушки.
– В такой ливень разве что разглядишь? – сказала Катина, вернувшись на балкон.
– Смотри, вон там, около двери рыбака Йорго!
Ветви лимонного дерева не переставая стучали в окно. Прищурившись, Катина и правда заметила какое-то движение у соседского дома напротив.
– Что это? Кто это там? Нико? Или Мухтар?
Мухтаром звали рыжую короткохвостую дворнягу, обитавшую в их квартале.
– Да, это Мухтар. Но присмотрись повнимательнее. Там еще женщина стоит, видишь?
Катина тоже забралась с ногами на диван и увидела прятавшуюся под карнизом разодетую европейку. На ней было гранатового цвета платье с отложным воротником, а голову украшала модная маленькая шляпка, слегка съехавшая на бок. Лицо скрывала вуаль. Она чуть откинулась назад, к стене дома, а носик бежевого, в цвет накидки, зонтика упирался в землю.
Волнение Панайоты понять легко: нечасто в их бедном районе встретишь такую изысканную европейку.
Мама, смотри. Она, кажется, плачет. У нее плечи трясутся. И она насквозь промокла.
Мать с дочкой, прижав носы к стеклу, смотрели на женщину, которая, казалось, того и гляди упадет, из последних сил на ногах держится, бедняжка.
– Ты посмотри-ка на Мухтара! – сказала Катина со смехом. – Тоже промок, а все равно хвост трубой. Охраняет женщину. Как будто говорит ей, что все это временно, все пройдет. Как будто ему ведома тайна, которую мы, люди, не знаем. Ах, молодец, а? Умница, Мухтар!
Смех матери обрадовал Панайоту.
– Манула му, можно я сбегаю приведу ее к нам? – спросила она с жаром. – Может, у нее кто-то умер. Она же плачет. Выпьет с нами чаю. Подогреем на печи вчерашние кулураки[46], угостим ее. Пусть согреется немного, обсохнет. А, что скажешь? Я с ней на французском поговорю. Увидишь, как много я уже выучила.
Ее черные глаза с изогнутыми ресницами заблестели, когда она представила европейскую госпожу в их доме.
– Удумала тоже, дочка! Она просто прячется от дождя. Скоро дождь утихнет, она сядет в свой экипаж и уедет. Нам ли утешать таких женщин? По-моему, ты всего лишь ищешь повод выйти из дома. Милая моя, беба му[47], посмотри, на улице никого!
– Как это никого, а она?
В этот самый момент женщина вынула из висевшей на запястье шелковой сумочки платочек, аккуратно протерла нос, лоб и щеки. Затем раскрыла свой элегантный зонтик и плавным, скользящим шагом, как будто танцуя вальс, пошла в сторону площади. Завернув за угол, она скрылась из виду.
Глазами, полными грез, Панайота смотрела ей вслед.
– Какая же она красивая!
– Глупенькая, ты много успела рассмотреть-то? – проговорила Катина, вставая с дивана. – Мало того что дождь льет, так у нее лицо еще и вуалью закрыто. Откуда тебе знать, может, она страшилище? Ты у меня в сто раз красивее ее. Давай отрывайся уже от окна. Скоро сама цветком станешь.
Прежде чем подняться, Панайота, с лавровым венком на голове и в белом платье, какое носили древнегреческие невинные девушки, бросила последний взгляд на угол улицы, куда ушла изысканная женщина.
Зито Венизелос!
Выйдя на маленькую площадь, Эдит еще раз протерла лицо. И что с ней сегодня такое? Что за слезы посреди улицы? Она ведь выросла в семье, где показывать грусть на людях было под запретом. Она не понимала, что с ней происходит, раньше такого не бывало, и это ее тревожило.
Подняв голову повыше, Эдит пересекла Хлебную площадь. Она шла к дому управляющего Мустафы, чтобы попросить его найти экипаж, который отвез бы ее мать на вокзал. Но от Французской больницы она успела дойти лишь до улицы Хаджи Франгу, когда попала под ливень. Видимо, чрезвычайное положение в городе отразилось и на ней. Разве время сейчас ворошить прошлое и плакать на виду у всех?
Утром, после их соития у входной двери, Авинаш ушел в английское посольство, Эдит же – не помывшись, так как греть воду она не умела, – начала одеваться. Собиралась навестить бабушку, лежавшую во Французской больнице. Они с матерью условились встретиться уже там. Управляющего не было, а значит, не было и возможности узнать, в силе ли их договоренность. Интересно, а в Борнове уже слышали о прибытии греческих солдат? Ждали их с самого начала мая, но дату прихода флота держали в тайне до последнего дня. Мать должна была приехать на восьмичасовом поезде, и вряд ли она успела что-то узнать о творящемся в городе, так что в назначенный час наверняка будет в больнице.
Прежде чем отправиться туда, Эдит решила взглянуть на набережную.
Лучи выглянувшего после дождя солнца коснулись ухоженных садов на улице Васили, пахло травой и цветами, к свежему аромату примешивался запах соли и водорослей, принесенный ветром с залива. Когда Эдит выходила из сада, звякнул колокольчик на кованой калитке, и короткий мелодичный звон эхом пронесся по пустой улице. Мостовая сверкала, словно только что отполированная, а из ярко-голубых прорех на пока еще не полностью очистившемся небе лились потоки света.
Чтобы не испачкать туфли, Эдит старалась не наступать на каменные бруски, неплотно сидевшие в мостовой. Без камеристки затянуть корсет не удалось, и в одном лишь платье она чувствовала себя голой; тело еще хранило следы нежных прикосновений любовника.
При виде пустой улицы снова поднялся утренний страх. Обычно в этот час в их квартале было тихо и спокойно, но не безлюдно, как теперь. Должно быть, соседи крепко заперли двери, закрыли ставни, как наказывал ей вчера вечером Авинаш, а может, и разъехались. И почему она не пошла вместе с Авинашем? Больница находилась как раз по пути в английское посольство – он бы проводил ее. Упорное стремление Эдит к самостоятельности иногда очень утомляло.
Оказавшись на бульваре Алиотти, Эдит замерла в изумлении. Он весь был усыпан лепестками роз: белыми, малиновыми, красными. Казалось, что под ногами бархатный ковер. Цыганки побросали свои корзины по краям бульвара, а сами, наверное, устремились на набережную. Или же, возможно, сбежали, только услышав о прибытии греческих солдат. Закрыв глаза, Эдит вдохнула аромат. Когда она училась в Париже, у нее была подруга Фериде; отец этой Фериде каждый год присылал множество бутылочек с розовым маслом, на случай если дочке понадобятся деньги. Француженки, как и Авинаш, сходили с ума по густому аромату. Интересно, Авинаш видел это море кружащихся лепестков?
На улице Месудийе навстречу ей, смеясь и распевая песни, шли школьники. Со стороны набережной доносились звуки духового оркестра. Так вот что за шум она слышала с самого утра. А подумала – Смирну обстреливают! До чего же часто человек сам себя обманывает.
