Сны Сципиона - Старшинов Александр

Что касается гибели наших легионов под Каннами, то я был всего лишь военным трибуном, почти мальчишкой, и уж точно не мог еще знать, как справиться с Ганнибалом. И та армия, что мы вывели на огромное поле, не могла одержать победу.

Только на четвертый день после прибытия в Канузий я сообразил, что Эмилия не знает даже, жив я или нет. Я отыскал приличную лошадь, снабдил Диодокла сухарями и сыром на дорогу и велел скакать в Рим. Это то малое, что я мог сделать для Эмилии. С собой я ему дал только таблички, где написал: «Публий супруге Эмилии, привет. Я жив, даже не ранен. Отец твой, к печали нашей всеобщей, прожил. Береги здоровье». Остальное велел рассказать на словах, но не посвящать молодую женщину в самые страшные подробности.

Тем временем благодаря заботам Бусы мы с Аппием Клавдием и Гаем Лелием нашли приличный дом для постоя, где каждый из нас смог получить в свое распоряжение комнату. Жизнь обустраивалась — странные эти слова я бы мог повторять многократно. На войне человек живет — он заботится о башмаках, о тунике, харчах и отдыхе. Он пристраивает на ночлег своих людей, он ставит палатку и проверяет запас воды. Он занят добычей пропитания и фуража, мечтает об отдыхе и развлечениях, он обожает или ненавидит командира, высчитывает дни до возвращения домой. А сражается воин время от времени.

Вскоре к нам в Канузий прибыл Варрон. Поначалу я не узнал его — он как будто весь переменился. Лицо отекло, фигура осела, плечи поникли, он смотрел мрачно, исподлобья. Ему не было еще и сорока, а выглядел он на пятьдесят — широкий лоб избороздили морщины, глубоко посаженные глаза еще больше запали. Маленькие черные глазки и взгляд исподлобья — наверное, так смотрит раненый затравленный медведь, готовый сразиться с любым, кто на него нападет. Когда трибуны собрались на военный совет и Аппий Клавдий рассказал, сколько у нас воинов, сколько лошадей и каковы укрепления города и запасы провианта, Варрон долго молчал, глядя в одну точку. Я даже не могу сказать, слышал ли консул рассказ Ап-пия или просто сидел, предаваясь своим мыслям…

Потом он поднял голову и спросил:

— Кто-нибудь приезжал?

Аппий не сразу понял, о чем речь, молчал недоуменно.

— Послы были? — уточнил Варрон.

Аппий сказал:

— Нет.

Варрон ничего не ответил, лишь зябко повел плечами.

Это было плохим знаком: союзники не спешили подтвердить прежние договоры, выжидали. Никто не мчался к нам на помощь, не присылал обозы с продовольствием. А кое-кто наверняка раздумывал о том, как бы заключить новый договор, но уже с пунийцами, куда выгоднее прежнего, римского.

Сейчас, вспоминая презрительные слова наших патрициев об этом человеке, я должен признать, что он не был ни глуп, ни невежественен, ни труслив.

Много лет спустя я побывал у него в доме в Риме. Известно было, что отец его разбогател, удачно торгуя мясом. Я ожидал увидеть роскошное жилище, украшенное собранными по случаю диковинами: нагромождение скульптур, выставленное напоказ серебро. И ничего подобного не нашел ни в атрии, ни в таблинии хозяина. Напротив, дом его отличился скромностью. Первым делом Варрон повел меня в библиотеку показывать книги — их было немного, но собирали их не для того, чтобы замкнуть в футляры, а чтобы читать. На деревянном столике раскатан был свиток, рядом лежали таблички, куда хозяин делал выписки.

Тогда я подумал: «Надо иметь мужество, чтобы жить, сознавая, что ты проиграл величайшую битву в истории Рима. Жить и тихо делать то, что тебе поручает Республика».

Через два дня после Варрона в Канузий прибыли посланцы из Капуи. Аппий ожидал увидеть своего зятя, Калавия, который заправлял этим городом, как своей усадьбой, вертя городским советом и дуря головы горлопанам из черни. Но прибывшие оказались рангом пожиже, хотя и сенаторского звания[50]. Уж не знаю почему, но потом стали передавать об этом посольстве странный рассказ: будто бы послы из Капуи застали Варрона в Венузии, то есть появились буквально сразу после поражения, о котором еще не могли даже слышать, и будто бы Варрон заявил кампанцам, что у римлян нужда во всем — в деньгах, пехоте, коннице, хлебе и оружии и кампанцам надобно будет не просто выставить тридцать тысяч пехоты и четыре тысячи конницы, а буквально самим воевать вместо римлян.

Варрон был в те дни, конечно, раздавлен, говорил не слишком красиво и много путался, но такой ерунды сказать он никак не мог. И слова его звучали совсем не так. Варрон, выслушав послов, уверявших, что в бедствиях они будут поддерживать Рим и помогать союзникам, ответил, что сейчас Рим не сможет оборонить Капую от Ганнибала, так что кампанцам придется самим защищать свой город. А так же попросил прислать конницу, хлеба и оружие. Наверное, эти слова, вполне разумные (а требования вовсе не чрезмерные), уверили посланцев Капуи, что Рим ослаб и вот-вот падет, хотя уцелевшие солдаты в Канузии старались держать браво — оружие было начищено, новые плащи скрывали как могли зазубрины и вмятины от вражеских мечей и камней на кольчугах, но сразу бросалось в глаза: у этого нет шлема, у этого — щита, тот еще не оправился от ран. Уцелевшие центурии казались скорее жалкими, нежели грозными, и проницательный взгляд хитроумного торговца-кампанца подмечал детали. Приметы разгрома говорили более чем красноречиво, усталый и постаревший сразу на несколько лет консул лишь подтверждал догадки.

Так что меня не удивило, что в ответ послы стали мямлить нечто невразумительное, обещать, не обещая, и ссылаться на какие-то важные дела у себя в городе, которые требуют их немедленного отбытия. Аппий Клавдий поспешил напомнить послам, что Пакувий Калавий, чье слово в Капуе считалось почти что непререкаемым, ему зять и что многие знатные семьи Капуи в свойстве с римскими, на что послы отвечали: помним, помним, а один из них, Вибий Виррий, вдруг закричал, срывая голос:

— А ты помнишь, консул, что вы, римляне, отправили триста наших юношей-всадников из знатнейших семей на Сицилию? И там их развели по разным городам, где они стали не воинами, а заложниками нашей верности, а? А теперь требуешь помощи, старый волчара!

Было видно, что, с одной стороны, Вибий все еще сильно робеет пред римским консулом, оттого и кричит и злится, и наливается краской, но, с другой — ощущает слабость и зависимость Рима от милости Капуи и потому не находит нужды сдерживаться.

Что мог ему ответить Варрон в то время? Осадить? Призвав на помощь свое прежнее грубоватое красноречие, нарисовать картину благодарности Рима за верность заключенному союзу, пригрозить карами за измену? Но Варрон не сделал ничего, только скривил губы, давая понять, что в такой час попреки неуместны.

Послы отбыли на другой день, не дав никаких обещаний.

Ганнибал тем временем уже покинул свой лагерь и отправился в Кампанию, решив не тратить ни времени, ни сил на осаду нашего городка, который мы как могли успели укрепить и где находилось немало припасов.

И очень скоро разнеслась весть, что Капуя предала нас и открыла ворота перед Ганнибалом. Город, который мог легко выставить три легиона, а запасы хлеба, денег, оружия в Кампании никто не считал, счел положение Рима безнадежным. Может, кому-то в Капуе уже мнилось, что ныне главной в Италии станет их солнечная область с роскошным полисом во главе. Может быть. Но они, полагая, что расчет верен, жестоко ошиблись. Так что история Капуи учит нас одному: никогда нельзя предсказать, кто в итоге победит, даже если тебе сегодня кажется, что Ганнибал уже подкатил таран к воротам Рима.

Много позже я понял, что штурм городов — слабое место Пунийца, вернее, не столько его, сколько его армии, не привычной к долгим и методичным осадам. Ни открой Капуя перед ним ворота, он бы никогда не сумел ее взять.

Диодокл вернулся с ответным посланием, уже когда консул Варрон направился в Рим, а ему на смену из Остии прибыл Марк Клавдий Марцелл. Многие из ныне живущих превозносят Марцелла, иные хвалят Нерона за победу при Метавре. Греки обожают расписывать неповторимые придумки Ганнибала. Я завидую их славе? Ни на палец.