Пол Джефферс - Боги и влюбленные
Я так и сделал, хотя не знал, смогу ли добраться до дома, так тряслись мои коленки. Ночью, лежа в постели, я смотрел в черный потолок, ужасаясь своему положению и слыша голоса Тиберия, Калигулы и Сеяна: «Шпионь для меня, Калигулы!», «Следи за Калигулой для меня, Сеяна!», «Делай, что говорю, иначе лишишься жизни, ибо я — Тиберий!»
Если бы у меня оставались слезы, я бы заснул в слезах.
С этого дня жившие на острове мальчики и девочки не могли меня избежать, и я всеми силами старался показать им, что я не чудовище, преуспев в этом точно так же, как и любой обладающий властью. Важнее всего для меня были чувства Луция, поскольку очаровательный юноша снова ко мне потеплел. (Я помог ему растаять, поселив в отдельном доме и сделав его своим партнером во время визитов к Цезарю, когда тот хотел понаблюдать за парой). Тиберий одобрил мой выбор, и когда я рассказал об этом Луцию, он исполнился ко мне благодарности. Я не сказал, что на самом деле не сделал ему никакого одолжения. Я был слишком счастлив, поскольку больше не чувствовал себя одиноким, и оставил эти печальные мысли для одного себя.
С тех пор ни Калигула, ни Сеян больше не предлагали мне новых мучительных дилемм. На Капри проводились важные встречи, в ходе которых я должен был держать обитателей гарема Цезаря подальше от глаз гостей, в маленьких домах. Многие посетители острова были слишком впечатлительны: одно дело знать, что Цезарь — развратник, окруженный голыми юношами и девушками, но совсем другое — видеть этих юношей и девушек. Когда же политические дела заканчивались, Тиберий возвращался к своим наслаждениям.
По ночам мы с Луцием устраивали Тиберию эротические представления. Мы слушали его хихиканье, видели, как он восторгается тем, что мы делали, но все чаще во время этих представлений Цезарь начинал дремать, и мы с Луцием отправлялись в мой домик заниматься тем же самым, только на этот раз для самих себя.
Жители гарема (и его глава) не имели права получать удовольствие без наблюдающего Цезаря.
Судьбе было угодно, чтобы нас с Луцием поймали.
Спустя месяц после моего повышения Луций был по уши в меня влюблен. Добрый юноша, он всячески стремился меня порадовать, а потому я, тронутый его любовью (и хорошо помня, что сам чувствовал к Марку Либеру), сдался. Он умолял разрешить ему ночевать в моем доме (хорошо зная об опасностях запретных наслаждений), и я согласился. В постели он был замечателен и учился у меня так же, как я когда-то учился у жрецов Приапа.
Нас заметил скрытный и наблюдательный Авл Вителлий и отправился с доносом к Калигуле.
Калигула просто открыл дверь и вошел в дом, обнаружив меня и Луция в такой позе, что заставила бы Цезаря стонать от удовольствия. Мы так и не узнали, сколько Калигула простоял, наблюдая за нами, увидев его только тогда, когда решили отдохнуть, улегшись на кровати подле друг друга. Луций сонно положил голову мне на живот, а его губы находились в дюйме от той части моего тела, которую совсем недавно он с жадным восторгом поглощал.
— Ахиллес и Патрокл на отдыхе!
Голос пронзил тихую ночь, словно меч.
Подскочив, мы с Луцием раскрыли рты, уставившись на худую, грозную фигуру, скрытую в тени у входа. Мы не видели лица, но не узнать этот голос было невозможно. Никто из нас не двинулся с места, когда высокий, худощавый человек прошел в комнату, оказавшись в свете единственной лампы.
Калигула неуклюже сел на стул, обхватив ладонью острый подбородок.
— Передо мной интересная дилемма, — произнес он. — С одной стороны, у нас тут очевидное оскорбление моего деда-императора. С другой — вполне понятное влечение одного симпатичного юноши к другому. Я и сам молод, а потому отлично понимаю соблазн плотских наслаждений, что дарит юность, время от времени напоминая о них сестре.
(Ходили слухи, будто Калигула настолько развратен, что заставил свою сестру вступить с ним в связь).
Встав со стула, Калигула прошелся по комнате, разглядывая нас с Луцием (в то время как сами мы боялись пошевелиться).
— Я мог бы наказать вас прямо сейчас. Запороть до смерти, разорвать на кусочки, кастрировать, посадить на кол, который пронзит те части ваших тел, что доставляют вам такое удовольствие! Список моих возможностей бесконечен. Ликиск, что я должен сделать?
Я утратил дар речи.
— Бог стащил у тебя язык? Что я должен сделать?
Понимая, что своим молчанием я только усугубляю положение, я выпалил первое, что пришло мне в голову.
— Думаю, — твердо сказал я, — Калигула должен лечь с нами в постель.
Закинув голову, Калигула расхохотался.
К нашему изумлению, он принял приглашение: хихикая от удовольствия, он прошел по комнате, освободился от одежды, скрывавшей его неуклюжее, уродливое, тощее тело, и улегся рядом с нами, заходясь в бесконечном страшном смехе.
В ту долгую ночь Калигула доказал нам с Луцием, что был именно тем, кем однажды назвал его дед — скорее рабом, чем хозяином.
Оставив нас с рассветом, Калигула не обернулся, закрывая дверь, и не промолвил ни слова.
Прислушиваясь к уличным звукам, мы с Луцием были не в состоянии двинуться с места. Мы долго лежали, не зная, чего ожидать, опасаясь, что в любой момент дверь распахнется, в дом ворвутся преторианцы, арестуют нас и потащат к утесам. Но до нас доносились только редкие крики чаек (чего вполне хватало, чтобы вызывать в наших сердцах приступы леденящего страха).
Наконец, я сказал:
— Что-то непременно случится.
Луций быстро кивнул, потом встал и выглянул в окно.
— Тихо как на кладбище, — прошептал он.
— Неудачное сравнение, — сказал я.
Луций повернулся с улыбкой на лице.
— Ты когда-нибудь видел более уродливого человека, чем Калигула?
Опершись локтями о постель, я усмехнулся, затем широко улыбнулся и в конце концов расхохотался. Луций вернулся в кровать и присоединился к моему смеху.
— Я слышал, что Калигула — извращенец, который любит насилие, но даже мой обычно порочный ум не мог поверить, что он способен пасть так низко, — хихикнул он и начал перечислять те непристойности, которые мы должны были вытворять, чтобы Калигула не вызвал охрану и не отдал приказ бросить нас с утеса. Наши бока и челюсти болели от смеха, но смех затих, когда я осознал неизбежную реальность: сейчас Калигула держит меня в руках еще крепче, чем до сих пор.
— Возможно не сегодня, — со страхом закончил Луций, — но когда-нибудь Калигула непременно от нас избавится.
Я нервно проговорил:
— Если в тот момент мы все еще будем здесь.
Лицо Луция вытянулось, и он едва смог вымолвить:
— Бежать?
— Я об этом мечтаю, а ты — разве нет?
— Мне всегда было страшно.
Меня тронула такая детская честность, и я его обнял. Если бы он знал, о чем я тогда думал, то испугался бы еще больше. В непосредственной опасности находился он, а не я. Как и многие люди, которых я любил за свою недолгую жизнь, он оказался уязвим из-за моего присутствия. Если бы, найдя нас с Луцием, Калигула решил что-то предпринять, он бы повлиял на меня через него. Калигула не стал бы мне вредить. В конце концов, я был партнером в сделке. Я приносил пользу. Но если мое рвение ослабнет, Калигула всегда мог напомнить о своей власти над жизнью и смертью. Удар по Луцию показался бы Тиберию верным поступком преданного внука (если бы Тиберию вообще было до этого дело). Я снова ставил под угрозу чью-то жизнь.
Луция беспокоило мое задумчивое молчание.
— Ты думаешь о побеге, Ликиск? — шепотом спросил он, и его детский голос сломался.
— Я думаю о лодках у берега, — ответил я.
— Те, что ходят между островом и материком, — кивнул он. — Я бы легко мог на такой грести.
— Охранников не так уж много, — продолжил я, — а в полдень их еще меньше, потому что в это время они обедают. Но нет дня, который годится для смерти, Луций.
— Я хочу домой, — сказал он, едва не плача.
И тогда я решился.
— Возможно, мы умрем, Луций, — предупредил я.
Отважный мальчик отмел мои сомнения.
— Нас уже поймали за нарушением правил, и с минуты на минуту Калигула может вернуться сюда с солдатами.
— У меня нет другого плана, кроме лодок, — вздохнул я.
— Боги нам помогут.
Я хмыкнул, к этому времени хорошо зная привычки богов, а потом улыбнулся и взъерошил его волосы.
— Знаю, что ты любишь ходить голышом, но если мы собираемся бежать, лучше найди себе соответствующую одежду.
Он выбрал желтую тунику, однако я вспомнил Витурия и попросил его взять зеленую.
— Она подходит к твоим глазам.
Сейчас я думал не об опасности. Я думал о любви: той, что видел в глазах Луция, приобретавшей форму почитания героев и говорившей о доверии (новом для меня ощущении, поскольку это было доверие ко мне, а не мое доверие к другим); о любви, которую я испытывал к Марку Либеру — непоколебимой, постоянной, уверенной и бесстрашной; о любви к моим родителям, которых я знал лишь по рассказам; о любви к Прокулу, Ликасу, Палласу, Друзилле и девушкам-кухаркам; о любви к Гаю Абенадару — о самой разной любви. На Капри не было ничего похожего на нее.
