Евгений Салиас - Атаман Устя
Сразу сравнялась здоровьемъ недавно красивая матушка съ вѣчно хилымъ мужемъ, а скоро и обогнала его. Чрезъ годъ женщина 35 лѣтъ казалась на видъ 60-лѣтней. Она чахла не по днямъ, а по часамъ, таяла, какъ воскъ, и слѣдующей весной уже не поднималась съ постели. Мѣсяцъ пролежала подкошенная горемъ женщина молча, не произнося ни единаго слова, безъ жалобы, безъ ропота, безъ слезъ; наконецъ, однажды она заговорила съ отцомъ Ѳеодоромъ, попросила у него прощенія, исповѣдалась, причастилась и сама прочла себѣ отходную, а потомъ, пролежавъ не двинувшись цѣлую ночь, подъ утро проговорила:
— Батюшка, мужъ, прости меня…
— Простилъ! простилъ! отвѣчалъ священникъ со слезами. И Богъ Господь проститъ. Буду молиться о тебѣ Ему, Всеблагому.
Чрезъ нѣсколько минуть женщина подняла глаза на мужа и опять шепнула еле слышно.
— Прости меня.
Отецъ Ѳеодоръ вмѣсто отвѣта поцѣловалъ жену въ лицо и хотѣлъ было сказать ей нѣсколько словъ ласки, но взглядъ жены, будто просящій о чемъ-то, остановилъ его.
— Что, родная?.. спросилъ онъ.
Матушка не отвѣтила, она была на томъ свѣтѣ; только глаза мертвые будто говорили еще и будто просили:
— Прости, молъ, человѣкъ Божій, женщинѣ ея грѣхъ земной…
Дѣвочка Устя прежде священника поняла, что ея мама уже не прежняя, а другая стала… Дѣвочка заплакала горько и бросилась изъ хаты на улицу.
— Мама! Мама! стала звать она, заливаясь слезами, будто почуявъ, что маму надо звать и искать теперь вездѣ… вездѣ, кромѣ той постели, гдѣ лежитъ покойница.
XXIII
И въ домикѣ священика стало тихо, стало тоскливо… Когда-то, — и сдается будто еще очень недавно, — въ немъ зачастую шумѣли и кричали, бѣгая по всѣмъ горницамъ, Темиръ съ Устей, а имъ вторила, весело и громко смѣясь ихъ играмъ и затѣямъ, красавица-жена священника, переходя по хозяйству отъ одного дѣла къ другому, всегда яснолицая, бодрая и счастливая, моложавая не по лѣтамъ, съ виду будто ей все 25 лѣтъ не проходятъ и застряли на лицѣ и въ тѣлѣ.
И сразу все сгинуло, будто по волшебству злого колдуна какого.
Отецъ Ѳеодоръ, всегда хилый съ молоду, сталъ еще больше хворать. Къ болѣзнямъ тѣла прибавилась и болѣзнь духа — гореванья напрасныя по доброй женѣ, которая, какъ солнышко, освѣщала домикъ своими глазами и улыбкой. Теперь въ горницахъ было будто темно, будто вѣчныя сумерки. Дѣвочка-дочь была слишкомъ умный ребенокъ, чтобы исчезновенье друга и братца Темира, а затѣмъ смерть матери не отразились на ея нравѣ; Устя тоже притихла, не рѣзвилась, сидѣла по цѣлымъ часамъ около отца и задумывалась о чемъ-то… о своемъ… о такомъ, что словами мудрено сказать. Всякое такое чудесное!.. Или она, поглядѣвъ священнику въ лицо, вдругъ тихо и задумчиво спрашивала что-нибудь, на что отецъ Ѳеодоръ затруднялся дать отвѣтъ и говорилъ кротко:
— Выростешь, будешь большая — узнаешь; а теперь ты маленькая и моего объясненія не поймешь.
А Устя часто озадачивала священника.
— Какъ-же это, если нашъ Господь Богъ всемогущъ, сказала она однажды, — Онъ допускаетъ басурманскому богу тоже человѣками управлять. Вотъ басурманскій богъ Темира погубилъ, къ себѣ переманилъ.
И много думала дѣвочка о судьбѣ братца Темира.
Такъ прошли года.
Хворалъ и болѣлъ часто отецъ Ѳеодоръ, а все былъ живъ. Сказываетъ недаромъ молва людская, что кто все «скрипитъ», дольше проживетъ, чѣмъ тотъ, кто все на ногахъ; одинъ будто свыкся со всѣми болѣзнями и не поддается имъ, а другого какъ обухомъ по головѣ хватитъ болѣзнь на ходу и сразу, подкосивъ съ ногъ, свалитъ на тотъ свѣтъ.
Отецъ Ѳеодоръ сталъ уже сѣдъ, какъ лунь, хотя ему всѣхъ 60-ти лѣтъ еще не было, а прежняя дѣвочка Устя стала красавица-казачка и выдѣлялась среди другихъ сверстницъ, какъ отмѣтный соболь. Всѣ молодцы на нее заглядывались. Не мало уже сватовъ и свахъ перебывало у священника и отъ духовныхъ лицъ, и отъ богатыхъ казаковъ.
Но Устя усмѣхалась только на слова отца о замужествѣ и головой трясла.
— Никогда ни за кого я не пойду, батюшка; не такая я уродилась.
И дѣйствительно, Устя ни разу ни на одного молодца не глянула такъ, какъ другія дѣвушки; будто они не существовали для нея. Дѣвушка проводила время съ отцомъ въ бесѣдахъ или хозяйничала, или тайкомъ отъ всѣхъ и, конечно ночью, уведетъ коня со двора на край станицы, будто на водопой въ рѣчкѣ… А тамъ сядетъ на него и носится часа два по степи, избѣгая наскочить на людей. Священникъ зналъ эту страсть и молчалъ. Онъ помнилъ, какая природа говорила въ сердцѣ дѣвушки. На станицѣ тоже многіе зачастую объясняли нравъ, нелюдимство и диковинное поведенье дѣвушки тѣмъ, что знали всѣ про нее.
— Кабардинка! Что жъ?
Устя была счастлива по-своему и обожала отца, а священникъ, конечно, боготворилъ дѣвушку и только задумывался подчасъ о томъ, что станется съ Устей, когда его не будетъ на свѣтѣ.
— Все-жь таки замужъ бы при себѣ выдать, покуда живъ, говорилъ онъ и дѣвушкѣ, и пріятелямъ изъ прихожанъ.
Наконецъ, однажды, когда Устѣ было уже восемнадцать лѣтъ, слѣпая судьба-лиходѣйка снова вспомнила будто о священникѣ съ дочерью и снова заглянула къ нимъ на дворъ съ бѣдой.
Объѣзжалъ станицы войска Донского, съ указами изъ Москвы, военный государственный секретарь. Его принимали вездѣ съ почестями, какъ если бы онъ былъ атаманъ всего войска. Сказывали, будто онъ былъ лично извѣстенъ новой царицѣ Елизаветѣ Петровнѣ, что ужъ нѣсколько лѣтъ какъ вступила на престолъ россійскій. Секретарь этотъ съ большой свитой, какъ и подобало важному барину, явился и въ Красноярскую станицу. Отвели ему помѣщеніе въ домѣ отца Ѳеодора. Случилось это какъ на грѣхъ.
Сразу, какъ только увидѣлъ онъ Устю, то будто разумъ потерялъ отъ нея. Ему бы слѣдовало чрезъ день ѣхать дальше, а онъ остался и пробылъ еще два дня и все съ Устей бесѣдовалъ: поразила не въ мѣру столичнаго гостя красота казачки. Но во сколько быстро онъ влюбился въ дѣвушку, во столько же почти сталъ ей противенъ. Устя всегда недолюбливала тѣхъ, кто ей говорилъ разныя сладости, которыя всегда говорятся красавицамъ; даже на многихъ своихъ молодыхъ станичниковъ, которыхъ бы любая дѣвица-казачка полюбила, Устя смотрѣла строго, находила ихъ умными и красивыми, но полюбить… чувствовала, что не можетъ!.. Не такихъ и не такого полюбила бы она!
Проѣзжій важный баринъ былъ не очень молодъ, лѣтъ за тридцать, но неказистый — ни станомъ, ни осанкой, ни лицомъ. Длинный, тощій, съ впалой грудью, съ лицомъ нечистымъ и румянымъ, какъ красноярскіе парни, и весь въ веснушкахъ. Носъ и ротъ изрядные, но глаза маленькіе, будто щелки, и совсѣмъ бѣлесоватые.
— Вотъ худорожъ нашъ гость!.. сказалъ даже отецъ Ѳеодоръ въ первый же день.
Священникъ замѣтилъ, что гость шибко и сразу занялся Устей, повидимому, просто «врѣзался» въ дѣвушку, какъ говорили казаки. И ходитъ и глядитъ на нее будто безъ ума, безъ памяти.
— Пущай его! думалъ священникъ. Вѣдь все-жь ему надо будетъ не нынѣ — завтра уѣхать.
То же думала и Устя, но не могла однако воздержать себя, и поневолѣ съ первой же минуты стала дразнить секретаря и на смѣхъ подымать; онъ и обижался, а все-таки льнулъ къ ней.
На третій день секретарь въ бесѣдѣ наединѣ съ ней предложилъ дѣвушкѣ бросить отца и послѣдовать за нимъ въ столицу, обѣщая ей горы золотыя. Устя сильно обидѣлась, но свела было дѣло на одинъ смѣхъ. Секретарь упорно и назойливо стоялъ на своемъ, и дѣвушка стала отвѣчать рѣзко. Дошло дѣло до того, что она объяснила гостю невозможность полюбить такого урода, какъ онъ, «бѣлоглазый глистъ».
Секретарь обидится и ушелъ въ свою горницу, а въ сумерки объяснился о томъ же самомъ со священникомъ, предлагая ему сначала тысячу рублей, потомъ три, потомъ семь тысячъ, чтобы отпустить съ нимъ дочь въ столицу, въ качествѣ или въ должность простой наложницы.
Отецъ Ѳеодоръ сначала и понимать не хотѣлъ и все отсмѣивался, потомъ заподозрилъ, что секретарь не трезвъ, но когда тотъ назойливо стоялъ на своемъ, увеличивая кушъ, оскорбленный священникъ вспылилъ, какъ еще никогда въ жизни не бывало. Недолго думая, онъ сталъ просить важнаго гостя тотчасъ вонъ на улицу изъ-подъ своей кровли. Секретарь сталъ грозиться, что за такую дерзость засадитъ священника въ острогъ, а «дѣвчонку» его силой увезетъ съ собой, куда захочетъ.
Священникъ одѣлся, вышелъ на церковную площадь станицы и началъ, останавливая мимоидущихъ казаковъ, просить созвать міръ тотчасъ на сходъ.
Скоро собралась толпа. Всѣ посыпали изъ хатъ на площадь, даже старухи и ребятишки прибѣжали изъ любопытства узнать, что за сборъ.
— Что за притча, батюшка? Что приключилось? говорилъ каждый, подходя.
Когда всѣ собрались, священникъ объявилъ поведеніе секретаря.
Казаки разгорѣлись, загалдѣли и двинулись къ дому попа учить его гостя, московскаго секретаря. Однако тотъ, почуявъ бѣду, уже собрался. Лошади его были заложены въ экипажъ, а вся свита уже разсаживалась по телѣжкамъ и на коней.
