Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— Я не могу вам рассказать о них сей час и в этом месте. К тому же я запомнил один испанский девиз, которому меня научили три дня тому назад.
— Какой девиз?
— Одно слово: Callad[53].
— Что же это означает?
— Как! Вы не знаете испанского языка? — сказал он, наблюдая за ней с большим вниманием.
Но она выдержала его взгляд, не подав виду, что понимает смысл, скрытый за этими словами, и молодой человек, пристально глядевший на графиню, принужден был опустить глаза, как бы побежденный могуществом этого взора, которому он осмелился послать вызов.
— В детстве, — ответила она с полным безразличием, — я знала несколько слов по-испански, но думаю, что теперь позабыла их. Так что, если вы хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мною по-французски. Ну, что же гласит ваш девиз?
— Он советует быть скромным, сударыня.
— Клянусь честью, не мешало бы нашим придворным кавалерам присвоить этот девиз, а главное, оправдать его своим поведением. Однако вы, оказывается, ученый, господин де Мержи! Кто вас научил испанскому? Бьюсь об заклад, что какая-нибудь дама.
Мержи нежно и ласково на нее посмотрел.
— Я знаю по-испански только несколько слов, — произнес он шепотом, — но их начертала в моей памяти любовь.
— Любовь?! — повторила графиня насмешливо.
Так как она говорила очень громко, то при этих словах многие дамы обернулись, как бы спрашивая, в чем дело. Мержи, немного задетый ее насмешливостью и недовольный таким обращением, вынул из кармана испанское письмо, полученное им, и подал его графине.
— Я не сомневаюсь, — сказал он, — что вы не менее учены, чем я, и без труда поймете этот испанский язык.
Диана де Тюржи схватила записку, прочла ее или сделала вид, что прочла, и, громко смеясь, передала ее даме, находившейся к ней ближе всех.
— Вот, госпожа де Шатовье, прочтите любовное послание, только что полученное г-ном де Мержи от своей возлюбленной. Он хочет подарить его мне. Самое забавное, — что почерк этого письма мне знаком.
— Я в этом не сомневаюсь, — произнес Мержи с некоторой горечью, но не повышая голоса.
Госпожа де Шатовье прочла письмо, расхохоталась и передала его какому-то кавалеру, тот — другому, и через минуту в галерее не было ни одного человека, который бы не знал, как хорошо относится к Мержи какая-то испанская дама.
Когда взрывы смеха немного утихли, графиня насмешливо спросила у Мержи, находит ли он красивой женщину, написавшую эту записку.
— Клянусь честью, сударыня, она не менее красива, чем вы.
— Что вы говорите! Господи, боже мой! Вероятно, вы видели ее ночью; ведь я ее хорошо знаю… Могу вас поздравить с удачей!
Она принялась смеяться еще громче.
— Красавица моя, — сказала Шатовье, — скажите же нам, как зовут эту испанскую даму, которая так счастлива, что овладела сердцем г-на де Мержи?
— Прошу вас, г-н де Мержи, прежде чем я ее назову, скажите в присутствии этих дам — видели ли вы вашу возлюбленную при дневном свете?
Мержи положительно было не по себе, и на его лице довольно комично были написаны беспокойство и досада. Он ничего не ответил.
— Отбросив всякие тайны, — сказала графиня, — открою, что записка эта от сеньоры Марии Родригес. Мне ее почерк известен, как почерк моего отца.
— Мария Родригес! — воскликнули все дамы со смехом.
Мария Родригес — мадридская дуэнья[54] — была о оба лет за пятьдесят. Не знаю, каким образом она попала во Францию и за какие заслуги Маргарита де Валуа взяла ее себе ко двору. Может быть, она держала около себя это чудовище, чтобы этот контраст еще больше оттенял ее прелести. Так художники изображают на своих полотнах какую-нибудь красавицу и рядом с ней карикатурный портрет ее карлика. Когда Родригес показывалась в Лувре, она смешила всех придворных дам своим напыщенным видом и старомодным нарядом.
Мержи вздрогнул. Он видал дуэнью и с ужасом вспомнил, что дама в маске назвала себя доньей Марией; в памяти у него все спуталось. Он был совсем сбит с толку, а смех усиливался.
— Она — дама очень скромная, — продолжала графиня де Тюржи, — и вы не могли сделать лучшего выбора. Она еще недурна собой, когда вставит челюсть и наденет черный парик. К тому же ей не больше шестидесяти лет.
— Она его приворожила! — воскликнула Шатовье.
— Оказывается, вы — любитель древностей? — спрашивала другая дама.
— Какая жалость, — со вздохом проговорила вполголоса одна из фрейлин королевы, — какая жалость, что у мужчин такие смешные причуды!
Мержи защищался, как мог. На него сыпались иронические поздравления. Его положение становилось смешным, но, к счастью, в это время в конце галереи показался король. Смех и шутки немедленно прекратились. Каждый поспешил посторониться, и молчание сменило гул голосов.
Король провожал адмирала, с которым долго беседовал у себя в кабинете. Он фамильярно опирался рукой на плечо Колиньи, седая борода и черное платье которого составляли контраст с молодостью Карла и его блестящим расшитым костюмом. Смотря на них, можно было бы сказать, что юный король с редкой для королей проницательностью выбрал себе в любимцы самого добродетельного и самого мудрого из своих подданных.
Пока они проходили через галерею и пока глаза всех были устремлены на них, Мержи услыхал у своего уха голос графини, шептавшей тихонько:
— Не сердитесь! Возьмите, — не вскрывайте, покуда не выйдете на улицу!
В то же время, что-то упало к нему в шляпу, которую он держал в руках. Это была бумага, в которую был завернут какой-то твердый предмет. Он положил его в карман и через четверть часа, как только вышел из Лувра, вскрыл и увидел маленький ключ с припиской:
«Этим ключом отворяется калитка ко мне в сад. Сегодня ночью, в десять часов. Я люблю вас. Я буду без маски, и вы, наконец, увидите донью Марию и Диану».
Король проводил адмирала до конца галереи.
— Прощайте, отец, — произнес он, пожимая ему руки. — Вы знаете, что я люблю вас, а я знаю, что вы преданы мне душой и телом, с требухой и потрохами.
Фразу эту он заключил громким хохотом. Потом, возвращаясь в свой кабинет, остановился перед капитаном Жоржем.
— Завтра, после обедни, — сказал он, — придите ко мне в кабинет для разговоров.
Он обернулся и бросил почти тревожный взгляд на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем покинул галерею и заперся с маршалом де Ретц.
XVII. Личная аудиенция
В назначенное время капитан Жорж прибыл в Лувр. Как только о нем доложили, привратник, подняв ковровую портьеру, ввел его в кабинет короля. Монарх, сидевший за маленьким столиком в позе пишущего человека, сделал ему рукою знак подождать, как будто боялся в разговоре потерять нить мыслей, занимавших его в данную минуту. Капитан в почтительной позе остановился шагах в шести от стола. Он обвел глазами комнату, рассматривая в подробностях ее убранство.
Убранство было очень простое, так как состояло почти из одних охотничьих принадлежностей, беспорядочно размещенных по стенам. Довольно хорошая картина, изображавшая деву Марию, увенчанная большой веткой букса, висела между длинной аркебузой и охотничьим рожком. Стол, за которым писал монарх, был покрыт бумагами и книгами. Четки и маленький молитвенник валялись на полу вперемежку с тенетами и сокольничьими колокольчиками.
Тут же на подушке спала крупная борзая.
Вдруг король в бешенстве бросил перо на землю, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Опустив голову, он два-три раза прошелся вдоль кабинета неровными шагами, потом, неожиданно остановившись перед капитаном, бросил на него испуганный взгляд, как будто только сейчас его заметил.
— Ах, это вы! — воскликнул, он, несколько отступая.
Капитан поклонился до земли.
— Очень рад вас видеть… Мне нужно было с вами переговорить, но… — Он остановился.
Жорж стоял, ожидая окончания фразы, полуоткрыв рот, вытянув шею, выставив несколько левую ногу, — одним словом, в такой позе, какую художник, по-моему, мог придать фигуре, изображающей внимание. Но король снова опустил голову на грудь и, казалось, мыслями был за сто верст от того, что хотел сейчас сказать.
Наступило короткое молчание. Король сел и провел рукою по лбу, как человек, чувствующий усталость.
— Чертова рифма! — воскликнул он, топнув ногою и звеня длинными шпорами на ботфортах.
Борзая проснулась и, приняв этот удар ноги за призыв, относящийся к ней, вскочила, и, подойдя к королевскому креслу, положила обе лапы королю на колени и, подняв свою удлиненную морду, которая оказалась много выше головы Карла, разинула широкую пасть и зевнула без малейшей церемонии, — собаке трудно привить придворный этикет. Король прогнал собаку, и она со вздохом легла на прежнее место. Встретясь опять, как бы нечаянно, взглядом с глазами капитана, он произнес:
