Евгений Сухов - Кандалы для лиходея
Для выяснения, что за пятна крови на рядне и полушубке, в Москву, в университет, был снаряжен помощник Ивана Федоровича. В университете сказали, что для проведения анализов понадобится неделя.
Тем временем до местного урядника дошел слух, что будто бы одной из крестьянских карпухинских вдов, а именно Марфе Клязьминой, ее сын, учащийся в земской школе вместе с Антоном Тулуповым, рассказывал, что Антошка под большим секретом сообщил ему великую тайну об убиенном Коле Лыкове. Тайна эта заключалась в том, что Коля был все же у них вечером перед его убиением и он, Антошка, играл с ним до ночи, а когда ложился спать, Коля оставался с его дядей Петром вдвоем в комнате. Когда же утром Антошка проснулся, то ни Коли, ни дяди Петра в избе уже не было. Мать же Антошки строго-настрого запретила ему говорить кому-либо, что Коля у них был прошлым вечером и ночью.
Урядник тотчас направился к Воловцову, и вместе они пришли к Клязьминой. Та очень удивилась (или сделала вид, что удивлена), но то, что ее сын рассказал об Антошке и Коле Лыкове, не подтвердила.
– Не было такого разговору, – твердо заявила женщина следователю и посмотрела ему прямо в глаза.
– Значит, ваш сын вам не рассказывал о том, что Антон Тулупов был вместе с убиенным мальчиком Колей Лыковым в ночь перед его убийством и играл с ним? – переспросил Иван Федорович.
– Нет, ничего он мне не рассказывал, – решительно ответила Марфа Клязьмина. – А что на селе говорят, так это все вранье! Языки – они ж без костей…
Иван Федорович допросил и сына Клязьминой. Тот все отрицал и сказал, что никакого такого разговора у него с Антошкой в школе не было. И вообще, мол, не такие уж они друзья-приятели, чтобы тайнами своими сокровенными друг с другом делиться.
Антон Тулупов и вовсе ответил на вопрос Воловцова коротко и ясно:
– Ничо я ему не говорил.
– Значит, и Коли Лыкова у вас в доме тогда ночью не было? – спросил Иван Федорович, уже злясь.
– Не было, – ничуть не сомневаясь, ответил Антон.
Была проведена очная ставка Антона с сыном Марфы Клязьминой. Она также ничего путного не дала: мальчики в один голос говорили, что разговору между ними никакого не было.
А слух о том, что Коля в ту роковую для него ночь все же был в доме Павла Тулупова, ширился и рос. Были еще раз допрошены заключенные под стражу Тулупов, Малявин и Самохин. Но те напрочь все отрицали и держались довольно нагло: чувствовали, что против них у судебного следователя в общем-то ничего нет.
Скоро по селу пополз новый слух. Будто бы Колю зарезала какая-то сатанинская секта, чтобы добыть кровь крещеного ребенка, нужную для своих дьявольских обрядов. Сей слух не подкреплялся вовсе ничем. К тому же никак не вязалась с таким слухом отрезанная рука Коли, вовсе не нужная для таких обрядов, и Воловцову все же пришлось остановиться на казавшейся ему неправдоподобной версии: Колю убили, дабы отнять у него руку, нужную для того, чтобы безнаказанно совершать кражи.
– Средневековье какое-то, – ворчал про себя Иван Федорович. Но все же занялся расспросом стариков об этом поверье.
Оказалось, слух-то слухом, но никто толком о таком поверье, связанном с рукой невинного ребенка, помогающей воровать, не знал. По крайней мере, до убиения мальчика. Только один старикан, за девяносто годков, сказывал, что слышал от своего деда, что будто бы при воровстве помогает свеча, вытопленная из человеческого сала, взятого у покойника. Мол, если ее зажечь при краже да воровстве, то никто не увидит ни ее, ни того, кто ее держит. А одна старуха-травница поведала следователю, что хороша для воров и конокрадов бывает разрыв-трава, которою открываются все запоры и замки, ежели ею к ним прикоснуться. Однако сама она такой травы никогда в глаза не видывала. Мол, прячется она от людского глазу. Но ни тот, ни другая до убиения Коли Лыкова про руку, помогающую при воровстве, ничего не слышали.
Иван Федорович уже отчаялся что-либо узнать об этом поверье, как однажды привел к нему урядник одного беспашпортного странника. И тот бойким красноречивым языком, какой бывает у человека, окончившего полный курс гимназии, а то и университет, пояснил Воловцову, что у народа мордвы, жившей некогда недалеко от этих мест, и правда существовало некое поверье о «живой руке». Мол, отрезанная рука невинного младенца способствует безнаказанному воровству. И что если у младенца еще при жизни отнять руку, а ночью перед самым совершением кражи обнести ею вокруг дома или лавки, где планируется кража, то все люди, собаки и прочая живность погрузятся в глубокий сон. Вор незамеченным может входить в намеченный дом, может греметь тяжелой поступью, колотить посуду, распевать песни, а его все равно никто не услышит и не увидит. Он сможет беспрепятственно взять себе все, что пожелает. Наличие такой «живой руки» обещало вору полнейшую безнаказанность от властей и сыщиков, поскольку отводила мысли о его виновности.
– Только надо, – добавил в конце своего рассказа странник, – чтобы рука эта была отрезана у здорового, живого и непорочного ребенка. Если этого не будет, то рука свою чудодейственную силу теряет…
В менее загруженное время Иван Федорович непременно бы заинтересовался личностью странника, знающего то, чего не знают другие, но в тот раз, выслушав содержательный рассказ, решил поговорить о том, что его больше всего занимало. Оказывается, поверье про «воровскую руку» существует, и именно желание воровать – беспрепятственно и безнаказанно – могло толкнуть злоумышленников на убийство невинного мальчика.
Но на этом повествование странника не закончилось. Когда Иван Федорович спросил, так, всего-то на всякий случай, откуда странник знает про это поверье, если про него никто не слыхивал, тот уверенно ответил, что про это поверье впервые услышал именно здесь, в селе Карпухино, два года назад, когда странствовал по Рязанской губернии.
– А от кого слышал? – недоуменно спросил Иван Федорович.
– Не помню, – ответил странник. – От мужика какого-то. Имени, простите, не знаю. – А потом добавил, чем окончательно пригвоздил следователя Воловцова к стулу: – Да об этом поверье полсела ведает…
«А почему тогда все они дурака передо мной валяют, дескать, не знаем, не ведаем, никогда о таком не слышали?» – хотел было высказаться вслух Воловцов, но промолчал. Нежелание сельчан говорить ему об этом поверье навевало на мысль, что версия об убиении мальчика Коли с целью отнятия у него руки не такая уж невероятная и шаткая, как казалось ему поначалу…
Через неделю из Москвы на имя Воловцова пришло письмо. В нем сообщалось, что пятно на рядне не кровяное, но вот на полушубке присутствуют следы крови млекопитающего. Однако невозможно достоверно ответить, кому именно оно принадлежит – человеку или дворовой скотине.
Что теперь, Тулупова, Малявина и Самохина отпускать?
Этого делать крайне не хотелось, поскольку Иван Федорович был почти уверен, что троица причастна к убийству Коли Лыкова. А держать ее заключенной под стражу при недостаточности улик было нельзя. Воловцов, как мог, тянул время, искал любой компроментаж на этих упырей, чтобы у суда было основание посадить их хотя бы за кражи, но улик и тут было недостаточно.
Давно прошла весна, лето вошло в свои права, и держать взаперти Тулупова, Малявина и Самохина становилось явно незаконным. Неделя-другая – и дело надо отдавать в суд, который вынесет заключение о прекращении следствия из-за «необнаружения виновных». И эта троица, явно причастная к убиению ни в чем не повинного мальчика, выйдет на свободу…
* * *Судебный следователь Иван Федорович Воловцов не любил проводить обыски. Хоть и служил он не первый год на своей должности, и светила ему в скором будущем прибавка жалованья, поскольку был представлен на повышение в чине и получение новой должности «судебный следователь по важнейшим делам», однако досматривать чужие вещи, шарить по углам и закоулкам – привыкнуть до сих пор так и не сумел. Все казалось ему, что он словно в чужом белье копается. Оттого испытывал он неловкость, даже в том случае, если обыск производился у громилы-рецидивиста, какого-нибудь Васьки Обуха или Степки Гольца.
Из Калужской губернии приехали по вызову Воловцова родители Попова: Яков Семенович, старик с орденком Владимира в петличке и полным отсутствием зубов во рту, и матушка Ильи Яковлевича, Прасковья Владимировна, крепкая еще старушенция с вострыми глазами и глубокими морщинами на скулах. Прибыли старики для возможного опознания трупа их сына и пребывали, естественно, в крайне печальном состоянии, ежели не сказать хуже.
Дождавшись депеши от Уфимцева о том, что тот со своими людьми приехал в Павловское, Иван Федорович вместе с родителями Попова, не мешкая, отбыл на место совершения обыска. Еще Воловцов взял к себе в попутчики в Павловское уездного врача, который непременно пригодился бы для констатации причин гибели Попова, а в дальнейшем и предъявления обвинения в его убийстве Козицкому. В том, что труп главноуправляющего имениями графа Виельгорского на этот раз найдется, Воловцов и Уфимцев были совершенно уверены.
