Юрий Хазанов - Мир и война

Адам сообщил по телефону о приезде, и Юрий пошел к нему в гостиницу «Московская», чувствуя себя не совсем в своей тарелке: недавно ведь тот был иностранцем, а с иностранцами Юрий никогда еще не встречался в общественных местах.

Адам оказался словоохотливым, острым на язык и совсем не прижимистым человеком. (Зря говорили, что все иностранцы считают каждую копейку.) Они шикарно пообедали в ресторане, он не дал Юрию заплатить ни копейки, и пока сидели за столиком и потом в номере, много рассказывал о своей семье, о бывшей Польше…

Спрашиваешь, как мы жили? Не хуже других. Мы с Михблом… ты нйвешь… не знаешь его — это мой брат, твоего возраста… Мы окончили гимназию… Наш отец… он умйжил два рока назад… Ты и об этом не знаешь?.. Он был дентъста… зубы лечил. Мама, конечно, не работала: женщины, у ктурых дети, у нас редко работают… Потом я поехал учиться в Льеж, это в Бельгии, политехнический институт… Почему не у нас? Хотел в Варшаву на университет, только ведь мы жъдзи… евреи… а там с этим плохо… У вас этого нет?.. А у нас еврея могут не принять… оскорбить на улице, в трамвае, в учебной аудитории…

У нас и русских не любят, и украинцев. Но евреев больше… Я все говорю «у нас» — нет уже никаких «нас», Юра, кончилась Польска… сгинйла… Только ведь не может такая страна навсегда исчезнуть, как думаешь?..

(Юрий тогда так же мало думал о судьбе Польши, как и о положении евреев в различных странах. Но все же спросил, почему так с евреями. Ответ Адама показал, что тот неплохо знает проблему.)

…Жъдзи в Польше с тринадцатого века. Которые бежали з Хишпаньи, з Немцы, от инквизицьи. Их позвал круль Казимеж, у него жена еврейка была, Эстерка ее имя. Позвать позвали, но не очень-то любили. Из-за конкуренции, я думаю…

Но, понимаешь, Юра, какой парадокс — когда в конце прошлого века возник сионизм и евреи стали уезжать, — все, казалось, должны радоваться: как там у вас говорят… кобыла с возу?.. А, наоборот… Вот и получилось наоборот… Что такое сионизм, спрашиваешь? Это когда один еврей посылает в Палестину другого еврея на деньги третьего… Если серьезно, Сион это холм в Иерусалиме, и евреев зовут зрубить вокруг него свое государство. Что в том худого?.. А их за то ругают на всю ивановскую… Как? На все корки?.. Ладно, пусть так…

Да, Юра, тэґраз мы едины радяґньски, и пашпорт у мне радяньский… Пролетарии вшистких крайов зъеднайтеся… Нех жъе вйльки Сталин!.. Рбзэм бенджймы пустый капэстняк хлйбать… йдной лэжкой…

(Юрий невольно оглянулся: он не привык к таким разговорам, да еще в чужом месте и так громко. Рассказывались, конечно, еще в школьные годы кое-какие анекдоты, даже про Ленина со Сталиным, произносились всякие рискованные шутки, да и по-серьезному кое в чем недоумение и несогласие выражалось — но все это в своей тесной компании, потихоньку, а тут… человека видит в первый раз — может, даже никакой он не родственник, хотя на Юриного отца здорово похож… И еще интонации эти непривычные, словечки нерусские, как у иностранного шпиона… А в глазах такое… как бы точнее — злость, не злость, но что-то очень серьезное… И еще Юрий заметил: чем больше Адам пил вина, тем чаще в его речи появлялись польские слова.)

…Хцешь знать, як то было у нас? Ото, слухай…

(Автор позволит себе передать рассказ одного из своих персонажей своим собственным языком, как то делали, если он не ошибается, многие другие — от Бальзака и Драйзера до Достоевского.)

Прошлой весной запахло вокруг войною. Не знаю, как у вас… Хотя вы уже сколько лет поете «если завтра война, если завтра в поход…» А за год до этого ездил я в Италию, узнавал, как там поступить в морскую школу, в Болонье. Из политехнического еще раньше ушел, не стал учиться. Но в Болонью тоже больше не поехал: чуял — не до того сейчас. Остался дома, в своей Любумле, бизнесом решил заняться.

У нас это не такие ужасные слова — «бизнес», «спекуляция». Первое означает «делать дело», а второе — «размышлять», «думать», как его делать… Слышал такой анекдот? Едет еврей в поезде; поезд долго стоит. Еврей спрашивает: «Почему?» Ему говорят: «Паровоз меняют». «На что?» — он спрашивает. «На другой паровоз». «Тоже мне коммерция! Так на так…» Вот и я хотел чем-нибудь таким заняться: книгами торговать, канцелярскими товарами, цветы разводить… Только руки не дошли — и слава Богу: первого сентября прошлого года немцы напали на Польшу. Как раз когда школьники пошли на первый урок.

Нас в Любомле это не коснулось, правда, но мне рассказывал про это мой друг Эдвард, он чудом тогда выбрался из Варшавы…

Ее сразу объявили открытым городом, однако бомбежка все равно началась. В первые же дни. А через западную границу уже повалили танки, бронемашины. Их пытались сдержать, повернуть обратно — знаешь, кто? — польские конники…

Нам с тобой этого не понять, Юра, но представь — как я представил со слов Эдварда: погода солнечная, летняя, голубое небо и на нем — похожий на серебристое облачко самолетик. За ним другой, третий. Летят тихо, мирно, сверкают под солнцем, машут крыльями, словно приветствуют или приглашают задрать голову кверху и полюбоваться, какие они красивые, изящные… И вдруг — вой падающих бомб, взрывы. Больше всего над центром города… Сейчас от него мало что осталось — об этом у вас не пишут в газетах. И по радио не говорят…

Потом немецкие пилоты стали совсем низко летать, расстреливали из пулеметов тех, кто стоял за водой, за хлебом, — забавлялись, в общем, шалили парни. А в праздник Йом-Кипур, самый главный и значительный у верующих евреев, нацисты особенно сильно бомбили еврейские кварталы города… Все у них было расписано, все знали заранее. Я сам не верю в Бога, но Йом-Кипур, между прочим, Юра, это Судный день, когда каждый должен покаяться в грехах и помириться со всеми.

Через восемь дней немцы подошли к окраинам Варшавы, начали обстреливать из орудий. В районы Охота и Воля прорвались танки. Наши солдаты и бойцы гражданской обороны дрались на каждом рубеже, но, как у вас говорится, сила солому ломит. А еще через двадцать дней, 28-го сентября, Варшава прекратила сопротивление. Правительство и генеральный штаб эмигрировали в Англию, однако начальник гражданской обороны Стефан Стажиньский отказался сесть в самолет: немцы потом его схватили, отправили в концлагерь… Он, знаешь, какие слова говорил жителям в самые страшные дни? Что мечтал о великом городе, делал проекты, эскизы… А сейчас видит его из окна — в огне, но все равно великим и бессмертным, хотя на месте домов развалины, пылают больницы, библиотеки… Эх, Юра… Мы с тобой такое даже в кино не видели…

А Эдвард своими глазами наблюдал, как людей убивали прямо на улицах, заталкивали в машины, увозили куда-то. Гитлеровцы сразу разделили всех жителей на «чистых», «не очень чистых» и «совсем не чистых», а Варшаву на секторы: только для немцев, для поляков, для евреев… Про это ты хоть знаешь?

Рассказывал Эдвард, как на улице Хужа молодой немец столкнул с тротуара и ударил по лицу старика-еврея. И никто не обращал внимания — боялись, да и привыкли уже. Но в тот раз вдруг раздался крик — кричала молодая красивая девушка-полька на хорошем немецком языке.

— Как вы можете?! Он старый человек! Вы бы ударили своего отца? Дедушку?

Немец расхохотался.

— У меня не может быть такого отца или деда, пани… А у вас?..

Девушку сразу ввела испуганная подруга.

— …Фашисты и у себя в Германии такое делают, — сказал Юрий. — Я читал у Вилли Бределя, у Вольфа. А еще фильм был, «Профессор Мамлок». Ты видел?

— Ничего я не видел! Теперь этот фильм не пойдет — с тех пор, как Советы с Гитлером подружились.

— А как немцы евреев различают? — спросил Юрий. — Не все ведь похожи, — добавил он, подумав о себе.

— Различают, — неохотно ответил Адам. — У них и помощники нашлись. Из поляков. Которые заставляют мужчин прямо на улице штаны спускать. Немного таких, но нашлись. Их называют «шмальцовники».

Юрий не сразу сообразил, зачем это нужно, спускать штаны, а сообразив, спросил, опять не без удовлетворения подумав о себе:

— Разве у всех евреев… обрезание?

Адам пожал плечами.

— Не знаю. Эдвард, например, не похож — он совсем светлый, блондин… Но с ним было… Прямо на Маршалковской… Когда шел с одной знакомой… Подходит немецкий офицер, пьяный, и требует, чтобы Эдвард спустил штаны… Что ты улыбаешься, идиот?

Юрий совсем не хотел улыбаться, но губы, видимо, сами собой дрогнули, когда невольно представил себе всю нелепость картины.

— Я… нет… — пробормотал он. — Ну, и чем кончилось?

— Эдвард говорил, что как-то так получилось — он посмотрел офицеру прямо в глаза и тот вдруг кивнул ему: «иди!» А Эдвард — простить себе не может — сказал «спасибо»…

Юрий видел и понимал, с каким чувством рассказывает Адам, но тем не менее ничего не мог с собой поделать: то, что слышал, не казалось вполне реальным — как будто читает очередную книжку или смотрит пьесу из каких-то не наших времен.