Рафаэлло Джованьоли - Спартак
— Но грязь ведь может замарать?
— Всегда можно отмыть ее. Разве в Риме мало бань и душей? Разве в моем доме нет ванны? Но великие боги! Подумать только, кто смеет читать мне трактат о морали! Человек, который всю свою жизнь провел в болоте самой постыдной мерзости, в самой гадкой грязи!
— Ну, перестань! К чему рисовать такими живыми красками мой портрет; ты рискуешь сделать его настолько похожим, что люди будут удирать сломя голову, завидев такую грязную личность. Ведь «я говорил шутя. Моя мораль у меня в пятках, на что мне она?
Метробий приблизился к Эвтибиде и, целуя ее руку, проговорил:
— Божественная, когда же я получу награду от тебя? Когда?
— Награду? За что давать тебе награду, старый сатир? — сказала Эвтибида, отнимая руку и опять дав Метробию щелчок. — А ты узнал, что задумали гладиаторы?
— Но, прекраснейшая Эвтибида, — жалобно хныкал старик, следуя за гречанкой, которая ходила взад и вперед по зале, — мог ли я открыть то, что не существует? Мог ли я, любовь моя, мог ли я?
— Ну, хорошо, — сказала куртизанка и, повернувшись, бросила на него ласковый взгляд, сопровождаемый нежной улыбкой, — если ты хочешь заслужить мою благодарность, хочешь, чтобы я доказала тебе мою признательность…
— Приказывай, приказывай, божественная…
— Тогда продолжай следить за ними. Я не уверена в том, что гладиаторы окончательно бросили мысль о восстании.
— Буду следить в Кумах, съезжу в Капую…
— Если хочешь что-нибудь узнать, больше всего следи за Спартаком!
И, произнеся это имя, Эвтибида покраснела.
— О, что касается Спартака, вот уже месяц как я хожу за ним по пятам, — не только ради тебя, но и ради самого себя; вернее, ради Суллы.
— Как? Почему? Что ты? — с любопытством спросила куртизанка, подойдя к Метробию.
Озираясь вокруг, как будто боясь, что его услышат, Метробий приложил указательный палец к губам, а потом вполголоса сказал Эвтибиде:
— Это мое подозрение… моя тайна. Но так как я могу и ошибиться, а дело касается Суллы… то я об этом не стану говорить ни с одним человеком на свете, пока не буду убежден, что мои предположения правильны.
По лицу Эвтибиды пробежала тень тревоги, которая была непонятна Метробию. Как только куртизанка услышала, что он ни за что не хочет открыть ей свой секрет, она загорелась желанием все узнать. Кроме таинственных причин, побуждавших гречанку допытываться, в чем тут было дело, ее, возможно, подстрекало женское любопытство, а может быть, и желание посмотреть, насколько велика власть ее очарованья даже над этим старым развратником.
— Может быть, Спартак покушается на жизнь Суллы?
— Да что ты! Что тебе вздумалось!
— Так в чем же дело?
— Не могу тебе сказать… потом, когда-нибудь…
— Неужели ты не расскажешь мне, мой дорогой, милый Метробий? — упрашивала Эвтибида, взяв актера за руку и тихонько поглаживая своей нежной ладонью его увядшее лицо. — Разве ты сомневаешься во мне? Разве ты еще не убедился, как я серьезна и как отличаюсь от всех других женщин?.. Ты ведь не раз говорил, что я могла бы считаться восьмым мудрецом Греции. Клянусь тебе Аполлоном Дельфийским, моим покровителем, что никто никогда не узнает того, что ты мне расскажешь! Ну, говори же, скажи своей Эвтибиде, добрый мой Метробий. Моя благодарность будет беспредельной.
Она кокетничала и ласкала старика, дарила его нежными улыбками и чарующими взглядами и вскоре, подчинив его своей воле, добилась своего.
— От тебя, видно, не отделаешься, пока ты не поставишь на своем, — сказал Метробий. — Так вот, знай! Я подозреваю, — и у меня на это есть основания, — что Спартак влюблен в Валерию, а она в него.
— О, клянусь факелами эриний! — вскричала молодая женщина, страшно побледнев и яростно сжимая кулаки. — Возможно ли?
— Меня все убеждает в этом, хотя доказательств у меня нет… Но помни, никому ни слова!..
— Ах, — воскликнула Эвтибида, вдруг став задумчивой и будто говоря сама с собой. — Ах… вот почему. Да, иначе и быть не могло!.. Только другая женщина… Другая!.. Другая!.. — воскликнула она в ярости. — Значит… она превзошла меня красотой… Ах, я несчастная, безумная женщина!.. Значит, есть другая… она тебя победила!..
И, закрыв лицо руками, куртизанка зарыдала.
Легко себе представить, как был поражен Метробий этими слезами и нечаянно вырвавшимся у Эвтибиды признанием.
Эвтибида, красавица Эвтибида, по которой вздыхали самые знатные и богатые патриции, Эвтибида, никого никогда не любившая, теперь сама до безумия увлеклась храбрым гладиатором; женщина, привыкшая презирать всех своих многочисленных поклонников из римской знати, оказалась теперь отвергнутой простым рудиарием!
К чести Метробия надо сказать, что он от души пожалел бедную гречанку; он подошел к ней, попытался утешить и, лаская ее, говорил:
— Но… может быть, это и не правда… я мог ошибиться… может, это мне только так показалось…
— Нет, нет, ты не ошибся! Тебе не показалось… Это правда, правда! Я знаю, я это чувствую, — ответила Эвтибида, утирая горькие слезы краем своего пурпурового паллия.
А через минуту она добавила мрачным и твердым тоном:
— Хорошо, что я об этом знаю… хорошо, что ты мне это открыл.
— Да, но умоляю… не выдай меня…
— Не бойся, Метробий, не бойся. Напротив, я тебя отблагодарю, как смогу; и если ты поможешь мне довести до конца то, что я задумала, ты на деле увидишь, как Эвтибида умеет быть благодарной.
И после минутного раздумья она сказала прерывающимся голосом:
— Слушай, поезжай в Кумы… Только отправляйся немедленно, сегодня же, сейчас же… Следи за каждым их шагом, каждым словом, вздохом… раздобудь улики, и мы отомстим и за честь Суллы и за мою женскую гордость!
Дрожа от волнения, девушка вышла из комнаты, бросив на ходу ошеломленному Метробию:
— Подожди минутку, я сейчас вернусь.
Она действительно тотчас же вернулась, принесла с собой толстую тяжелую кожаную сумку и, протянув ее Метробию, сказала:
— На, возьми. Здесь тысяча аурей. Подкупай рабов, рабынь, но привези мне улики, слышишь? Если тебе понадобятся еще деньги…
— У меня есть…
— Хорошо, трать их не жалея, я возмещу тебе… Но поезжай… сегодня же… не задерживаясь в дороге… И возвращайся… как можно скорее… с уликами!
И, говоря это, она выталкивала беднягу из комнаты, торопя с отъездом; она проводила его по коридору мимо гостиной, мимо алтаря домашним ларам, потом мимо бассейна для дождевой воды, устроенного во дворе, провела через атрий в переднюю до самой входной двери и сказала рабу-привратнику:
— Видишь, Гермоген, этого человека?.. Когда бы он ни пришел… в любой час, веди его немедленно ко мне.
Еще раз простившись с Метробием, она вернулась к себе, закрылась в своей комнате и долго ходила взад и вперед, то замедляя, то ускоряя шаги. Тысячи желаний теснились в душе, тысячи надежд и планов рождались в воспаленном мозгу, сознание ее то затуманивалось, то вдруг озарялось мрачным светом, и в чувствах, отражавшихся в ее глазах, не было ничего человеческого, а только лютая, звериная ярость.
Наконец она бросилась на ложе и, зарыдав, произнесла вполголоса, кусая белыми зубами свои руки:
— О, эвмениды! Дайте мне отомстить… я воздвигну вам великолепный алтарь!.. Мести, мести я жажду!.. Мести!..
Чтобы понять этот безумный гнев красавицы Эвтибиды, нам придется вернуться назад. Мы кратко расскажем читателям, какие события произошли в течение двух месяцев с того дня, как Валерия, побежденная страстью к Спартаку, отдалась ему.
У гладиатора был мужественный облик, удивительной красоты сложение и, как помнят читатели, необыкновенно привлекательное лицо, освещенное милой улыбкой, когда гнев не искажал его черты; оно носило отпечаток доброты, кротости, силы чувств, отражавшихся в больших синих глазах. Не удивительно, что он зажег в сердце Валерии страсть такую же глубокую и сильную, как и та, что завладела его душой. Вскоре знатная римлянка, открывавшая в возлюбленном все новые и новые качества, новые достоинства, всецело была покорена им, и не только безмерно полюбила его, но и уважала, почитала его, — так несколько месяцев тому назад ей казалось, что будет если не любить, то хотя бы уважать и почитать Луция Корнелия Суллу.
Мнил ли себя Спартак счастливым или действительно был счастлив — это легче понять, чем описать. Впервые познав упоительные восторги любви, он был переполнен своим счастьем, поглощен им и, как все счастливые любовники, стал эгоистом: он забыл о цепях, которые еще так недавно сковывали его, забыл святое дело свободы, о котором так долго мечтал и которое поклялся довести до конца. Да, он забыл обо всем, потому что был всего лишь человеком, и страстная любовь усыпила в нем все другие чувства, так же как страсть одурманила бы Помпея, и Красса, и Цицерона.
