Рафаэлло Джованьоли - Спартак
Вслед за последними словами Спартака наступила тишина, слышно было только дыхание Валерии и фракийца. Почти помимо их сознания, они были погружены в одни и те же мысли, от одних и тех же чувств трепетали их души; оба они были в смятении.
Валерия первая решила прервать опасное молчание и сказала Спартаку:
— Теперь ты совершенно свободен. Не хочешь ли управлять школой из шестидесяти рабов, из которых Сулла решил сделать гладиаторов? Он устроил эту школу у себя на вилле в Кумах.
— Я готов на все, что только ты пожелаешь, — ведь я раб твой и весь принадлежу тебе, — тихо сказал Спартак, глядя на Валерию с выражением беспредельной нежности и преданности.
Валерия молча посмотрела на него долгим взглядом, потом встала и, точно ее снедала какая-то тревога, прошлась несколько раз по комнате и, остановившись перед рудиарием, опять безмолвно устремила на него глаза, а затем очень тихо спросила:
— Спартак, скажи мне откровенно: что ты делал много дней назад, спрятавшись за колонной в портике моего дома?
Тайна Спартака уже перестала быть его сокровенной тайной. Валерия, верно, насмехается в глубине души над дерзостью какого-то гладиатора, поднявшего свой взор на одну из самых прекрасных и знатных римлянок.
Точно пламя разлилось по бледному лицу гладиатора, он опустил голову и ничего не ответил. Тщетно пытался он поднять глаза на Валерию и заговорить, — его удерживало чувство стыда.
И тут он почувствовал всю горечь своего незаслуженного позорного положения; он проклинал в душе войну и ненавистное могущество Рима; он стиснул зубы, дрожа от стыда, от горя и гнева.
Не зная, чем объяснить молчание Спартака, Валерия сделала шаг к нему и едва слышно, голосом, еще более нежным, чем прежде, спросила:
— Скажи мне… что ты там делал?
Рудиарий, не поднимая головы, упал перед Валерией на колени и прошептал:
— Прости, прости меня! Прикажи своему надсмотрщику сечь меня розгами… пускай распнут меня на Сестерцевом поле, я заслужил это!
— Что с тобой? Встань!.. — сказала Валерия, беря Спартака за руку и заставляя его подняться.
— Я боготворил тебя, как боготворят Венеру и Юнону! Клянусь тебе в этом.
— Ах! — радостно воскликнула матрона. — Ты приходил, чтобы увидеть меня?
— Чтобы поклоняться тебе. Прости меня, прости!..
— Встань, Спартак, благородное сердце! — сказала Валерия дрожащим от волнения голосом, с силой сжимая его руку.
— Нет, нет, здесь у твоих ног, здесь мое место, божественная Валерия!
И, схватив край ее туники, он горячо и страстно целовал его.
— Встань, встань, не тут твое место, — вся дрожа прошептала Валерия.
Спартак, покрывая жаркими поцелуями руки Валерии, поднялся и, глядя на нее влюбленными глазами, повторял точно в бреду глухим и еле слышным голосом:
— О дивная… дивная… дивная Валерия!..
Глава шестая
УГРОЗЫ, ЗАГОВОРЫ И ОПАСНОСТИ
Прекрасная куртизанка, гречанка Эвтибида, возлежала на пурпурных мягких подушках в зале для собеседования у себя в доме на Священной улице, близ храма Януса.
— Итак, — сказала она, — ты что-нибудь знаешь? Понял ты, в чем тут дело?
Собеседником ее был человек лет пятидесяти, с безбородым лицом, изрезанным морщинами, которые плохо скрывал густой слой румян и белил; по манере одеваться в нем тотчас же можно было признать актера. Эвтибида, не дождавшись ответа, добавила:
— Хочешь, я скажу, что я думаю о тебе, Метробий? Я никогда особенно высоко тебя не ценила, а сейчас вижу, что ты и вовсе ничего не стоишь.
— Клянусь маской Мома,[125] моего покровителя! — ответил актер писклявым голосом. — Если бы ты, Эвтибида, не была прекраснее Дианы и обворожительней Венеры, даю тебе слово Метробия, близкого друга Корнелия Суллы, хранящего эту дружбу ни мало ни много тридцать лет, что я рассердился бы на тебя! Поговори со мной так кто-нибудь другой, и я, клянусь Геркулесом Победителем, повернулся бы и ушел, пожелав дерзкому приятного путешествия к берегам Стикса!
— Но что же ты сделал за это время? Что разузнал об их планах?
— Сейчас скажу… И много и ничего…
— Как это понять?
— Будь терпелива, и я все тебе объясню. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я, Метробий, старый актер, вот уже тридцать лет исполняющий женские роли во время народных празднеств, обладаю искусством обольщать людей. К тому же речь идет о варварах, невежественных рабах, о гладиаторах, несомненных варварах. Я, конечно, сумею добиться своей цели, тем более что располагаю необходимым для этого средством — золотом.
— Потому-то я и дала тебе это поручение, я не сомневалась в твоей ловкости, а ты…
— Но пойми, прелестнейшая Эвтибида, если моя ловкость должна была проявиться в раскрытии заговора гладиаторов, то тебе придется испытать ее на чем-нибудь другом и иным образом, ибо заговор гладиаторов никак нельзя раскрыть — его, попросту говоря, и в помине нет.
— Так ли? Ты в этом уверен?
— Уверен, совершенно уверен, о прекраснейшая из девушек.
— Два месяца назад… да, не больше двух месяцев, я имела сведения о том, что у гладиаторов заговор, что они объединились в какое-то тайное общество, у них был свой пароль, свои условные знаки, свои гимны, и кажется, они замышляли восстание, похожее на восстание рабов в Сицилии.
— И ты серьезно верила в возможность восстания гладиаторов?
— А почему бы и нет?.. Разве они не умеют сражаться, не умеют умирать?
— В амфитеатрах…
— Вот именно. Если они умеют сражаться и умирать на потеху толпы, то почему бы им не подняться и не повести борьбу не на жизнь, а на смерть за свою свободу?
— Ну что же, если ты утверждаешь, что это тебе было известно, значит, это правда… и действительно у них был заговор… но могу тебя заверить, что теперь у них никакого заговора нет.
— Ах, — произнесла с легким вздохом прекрасная гречанка, — я, кажется, знаю, по каким причинам; боюсь, что я угадываю их!
— Тем лучше! А я их не знаю и нисколько не стремлюсь узнать!
— Гладиаторы сговорились между собой и подняли бы восстание, если б римские патриции, недовольные существующими законами и сенатом, возглавили их борьбу и приняли командование над ними!
— Но так как римские патриции, как бы подлы они ни были, еще не такие низкие подлецы, чтобы стать во главе гладиаторов…
— А ведь был такой момент… Впрочем, довольно об этом. Скажи лучше, Метробий…
— Сперва удовлетвори мое любопытство, — сказал актер, — от кого ты узнала о заговоре гладиаторов?
— От одного гладиатора… моего соотечественника…
— Ты, Эвтибида, более могущественна на земле, чем Юпитер на небе. Одной ногой ты попираешь Олимп олигархов, а другой грязное болото черни…
— Что ж, я делаю, что могу, стараюсь добиться…
— Добиться чего?
— Власти, добиться власти! — воскликнула Эвтибида дрожащим от волнения голосом; она вскочила, лицо ее исказилось от гнева, глаза сверкали зловещим блеском, они были полны глубокой ненависти, отваги, решимости, которых никак нельзя было предположить в этой очаровательной, хрупкой девушке. — Я хочу добиться власти, стать богатой, могущественной, всем на зависть… — И шепотом, со страстной силой, она добавила: — Чтобы иметь возможность отомстить!
Метробий хотя и привык к самому разнообразному притворству на сцене, все же был поражен; открыв рот, он смотрел на искаженное лицо Эвтибиды; гречанка заметила это и, опомнившись, вдруг громко расхохоталась.
— Не правда ли, я недурно сыграла бы Медею? Может быть, не с таким успехом, как Галерия Эмболария, но все же… Ты от изумления обратился в столб, бедный Метробий. Хотя ты старый и опытный актер, а навсегда останешься на ролях женщин и мальчиков!..
И Эвтибида снова захохотала, приведя Метробия в полное замешательство.
— Чтобы добиться чего? — спросила через минуту куртизанка. — Чего добиться, старый, безмозглый чурбан?
Она щелкнула Метробия по носу и, не переставая смеяться, сказала:
— Добиться того, чтобы стать богатой, как Никопола, любовница Суллы, как Флора, старая куртизанка, которая по уши влюблена в Гнея Помпея и даже серьезно заболела, когда он ее бросил. Со мной-то таких болезней никогда не случится, клянусь Венерой Пафосской! Стать богатой, очень богатой, понимаешь ты это, старый дуралей, для того, чтобы наслаждаться всеми радостями, всеми удовольствиями жизни, потому что, когда жизнь кончится, — всему конец, небытие, как учит божественный Эпикур. Ты понял, ради чего я пользуюсь всем своим искусством, всеми средствами обольщения, которыми меня наделила природа? Ради чего стараюсь одной ногой стоять на Олимпе, а другой в грязи, и…
— Но грязь ведь может замарать?
— Всегда можно отмыть ее. Разве в Риме мало бань и душей? Разве в моем доме нет ванны? Но великие боги! Подумать только, кто смеет читать мне трактат о морали! Человек, который всю свою жизнь провел в болоте самой постыдной мерзости, в самой гадкой грязи!
