Константин Тарасов - Погоня на Грюнвальд
– Мамочка! – отчаянно зашептала она матери.– Вы свезите меня в церковь, только не в нашу, а к иконе чудотворной. Я хочу поцеловать и помолиться.
– Свозим, деточка! – шепотом отвечала мать. После вечери, на которой Софья сидела не поднимая глаз, старый боярин глянул строго на дочь – и как выдуло ее из покоя. Вместо прелестной Софьи сел к столу старец с лирой, тянул древние песни, потом хором горланили до глубокой ночи, но Андрей удовольствия от пения не испытал. Спал плохо, снилось такое непотребное, что утром, открыв глаза, подивился, как жив, как господь стерпел эти сны. После завтрака поехали кататься, опять на трех санях. Кружили по дорогам, будили звоном троек лес и словно случайно оказались в Залужках. Тут были две большие деревни, дворов по десять. И опять же, словно по случаю, Мишка обронил, что Залужки эти – Софьины.
К обеду появились в Роси гости: прикатил из Волковыска Мишкин крестный, боярин Волкович, и при нем все семейство – три сына, две дочки и толстая боярыня. Девки были остроносые, неровня Софье и Еленке, и старый Росевич, втайне гордясь и радуясь, посадил дочерей меж них. Запалили лучины, принесли пиво, потекла беседа. Волкович был волковыским возным, ведал все тяжбы и сейчас рассказывал, что Микола Верещака нажаловался на братьев тиуну. Стали гадать: будет не будет резня?
Мишка лежал в постели, подзуживал волковичских девок: «Олька, спой раненому песню на ушко» или «Настя, у тебя рука легкая, погои мою рану». Толстая боярыня, притулившись к печке, дремала, попыхивала уголком рта на смех девкам. А трое братьев, расстегнув кафтаны для похвальбы узорчатыми рубахами, пялились на Еленку и Софью. Двое младших важничали тихо, против них Андрей ничего не имел, а вот старший был и красив, и глядел на Софью влюбленно, и оказался смел – пересел вроде бы к сестрам, потом сестер раздвинул – мол, загадки буду загадывать, вам лучше услышится, коли я не сбоку, а в середине буду сидеть,– и уже он обок Софьи, притирается, развлекает. Прислушивался. «Маленькое, кругленькое, до неба добросишь?» Девки недоумевали. «Глаз! – смеялся парень.– Без дорожек и без ножек, а бежит, как только может?» «Знаем! – весело закричали девки.– Эхо!» «Летит конь заморский, ржет по-унгорски, кто его убьет, свою кровь прольет?» Девки переглядывались, думали, терли лбы. «Нет, Василек, не знаем!» Парень торжествовал: «Эх, вы, яснее ж ясного – комар!»
«Сам ты комар! – со злостью думал Андрей.– Прилетел к девкам! Жужжишь! Загадать бы тебе кулаком: «Красная, а не малина, течет, а не водица?» Но до таких мер, понимал, никак не могло дойти. Хотелось к девкам, потеснить Василька, сесть возле Софьи и рассказывать что-нибудь, чтоб заслушалась. Да хоть про Мальборк – как там крыжаки пируют, или как в Троках немец играет на клавикордах великой княгине, или как татары женятся. Скамья кололась, прижигала сидеть со стариками, уныло болтать, и не мог уйти, потому что возный и боярин Иван не отпускали; заведя речь о войне, не иссякали догадками; чем больше говорили, тем живей становились, будто зависело от их споров самое важное дело будущего похода; скоро совсем позабыли, что есть в покое живые люди, которым не до войны. «Придет война – повоюем,– думал Ильинич,– а что проку языком-то молоть. Потолковать бы дали хоть чуток с Софьей». Не дали. Победили всех врагов, отсидели до крайней зевоты, пока боярыня не проснулась и не сказала: «Ну, пора и ложиться». Ушла вместе с девками в другой покой.
Стали стелиться и мужчины. Принесли солому, шкуры, тулупы, разложились, накрылись по глаза – и все в сон, только Андрею не засыпалось. Думал о Софье, прислушивался к трепету сердца, томился и неожиданно решил с веселым отчаянием: «Женюсь! Скажу боярину Ивану на щедрец!» Через два дня Волковичи собрались домой. Поехали к ним. Как раз был рыночный день, последний перед щедрецом; все волковыские ремесленники и торговцы открыли лавки; на рынке перед замчищем гудел, давился народ. Андрей пошел по рядам глядеть, чем торгуют. Здешние кузнецы просили за железо дешевле полоцких, и Андрей для новой вотчины, что пожаловал князь Витовт, накупил подков, стремян, наконечники для стрел, десяток широких ножей, два десятка острий на рогатины, купил пять чешуйчатых панцирей; мечи испробовал о свой – мягкие, не купил. Еще походил вдоль лавок и у серебряка купил маленький литой складень, где на отвороте среди святых показан был и святой Андрей – решил подарить Софье перед отъездом. Вечером собралась у Волковичей беседа. Пришел сосед Данька Рогович с женой и сыном и другой сосед – Засека, тоже с семьей, явились Быличи, а с ними – Юрий и Ольга. Старые да пожилые как сели за стол, так, за разговорами, уже и не вставали до полуночи. Женщины устроились своим кругом у печки, а вся молодежь сгурьбилась в самом темном углу, и уж тут-то Андрей упредил Василька и сел возле Софьи. Василек же, сдавленный сестрами, словно онемел. «А-а! Не все коту масленица!» – весело думал Андрей, поглядывая на скучного противника.
Ни с молодежью, ни с женщинами, но поближе к ним неприкаянно сидела Ольга. Осмелившись, Мишка перешел к ней. Начали беседовать – тихо, отрывисто, со скрытым значением каждого слова.
–Поднялся только три дня. Хотел заехать поблагодарствовать.
– За что?
– За мед. За память.
– Рада, что на здоровье пошло.
– Вспоминалась мне часто. Может, думала?
– Может, и думала.
– Пройдет щедрец, навестить можно?
– Приезжай. А как твоя рана?
– Слава богу!
– Куда ж они тебя?
– Вот сюда.
– Ты, Миша, изменился.
– Ага. Сейчас ровно кощей – кости да кожа.
– Не то, откормишься. Глаза стали другие.
– Разве помнишь, какие были?
– Помню, Миша.
– И я твои помню...
За столом Засека рассказывал товарищам:
– Велено зерно везти в Гродно. Это, я понимаю, не зря.
– А что понимать! – сказал Волкович.– Гродно на рубеже стоит. Поход будет, вот что. На крещенье первый обоз пойдет.
– Обоз? – обрадовался Рогович.– Вот и я приладкуюсь. Свожу товар коложанам.
– Куда, Данька, обоз? – залюбопытствовала от печи Росевичиха.– Скоро ли?
– В Гродно. Через неделю.
– А тебе, Марфа, что в том Гродно? – спросила хозяйка.
– Еленку в Борисоглебскую хочу свозить к чудотворной.
– Конечно,– закивали бабы,– надо свозить.
– Была в Гродно? – спросил Еленку Юрий.– Хочешь, поеду с тобой?
Еленку весь этот вечер томило предчувствие какой-то неожиданной счастливой минуты. Ей было радостно слышать шум разных разговоров, чувствовать плечо сидевшего рядом Юрия, встречать его добрый взгляд, видеть смущение сестры и Мишкиного товарища. Неожиданный разговор о поездке, близость этого дня, явившаяся, как свет, уверенность – через неделю пойду! пойду! – показались ей исполнением предчувствия. Она развеселилась.
– Уж ты поедешь! – шутливо ответила она.– Обещал навещать – месяц тебя ждала, ты и близко не показался. Так и в Гродно.
– Отцу Фотию занеможилось. Но каждый день за тебя молился.
– Молиться я и сама могу,– засмеялась Еленка.– Что ты, владыка или поп – за других молиться? Лучше бы сел на коня и примчал.
– Правда, не мог,– оправдывался Юрий.– Плохо было Фотию, чуть не помер. Ночевал при нем...
Андрей, вдохновленный близостью Софьи, развлекал ее и девок. Они сдвинулись к нему поближе, он их страшили
– А у нас в Езерищах такой был случай с одной девушкой. Пошла она с мамкою и сестрой по грибы. И заблудилась. Выходит на полянку, там старичок на пенечке сидит. Говорит ей: «Помоги, доченька, встать. Подай руку!» Она и подает и вдруг видит у дедушки на руке волчьи когти и шерсть. А у нее нож был в руке. Он, не глядя, схватился за нож и так сжал, что сам себе пальцы и отрезал, они в кошелку осыпались. Она со страху бежать. А тот воет ей в спину: «Отдай мои пальцы!» Прибежала домой, волчьи когти в огонь побросала – они зеленым огнем загорелись. А ночью стук в дверь. Мамка ей говорит: «Спроси: Кто?» Она встала, спрашивает. А за дверью жуткий такой хрип: «Отдай мои пальцы!» Она шепчет: «Они в печке сгорели!» А тот: «Тогда свои отдай!»
– Сказки это! – мрачно объявил Василек.– А вы уши развесили.
– Лишь бы мешать! – сердито загалдели на него девки, и пуще других Софья.– Дальше, дальше что?...
Разошлись за полночь, когда уже против воли начали все зевать. Назавтра Андрей с Мишкой ходили по знакомым, зашли к Юрию – Мишке хотелось увидеть Ольгу, но ее не было – уехала в Быличи; тогда навестили Суботку, у которого весь вечер и отсидели. Через день вернулись в Рось.
Окончилась неделя, пришел желанный щедрец. С утра боярин Иван, исполняя обычай, стал выправляться на охоту. Уже давно прикармливались для этой охоты лоси; всех-то ловов – дождаться сохатого и метко пустить стрелу, но собирались с необычной важностью, отбирали стрелы, луки испытывали, словно кормление всего двора зависело от успеха праздничной охоты. Гнатка остался за хозяина, чтобы в щедрец не вела хозяйство нетвердая рука баб. Андрей поехал со стариком, держа на уме свою цель.
