Горничная Карнеги - Мари Бенедикт
Бурная майская зелень напомнила мне о родном Голуэе в преддверии лета, и при воспоминании о доме мое настроение вмиг омрачилось. С последнего письма от Элизы меня не покидало тревожное чувство, будто дома случилось что-то нехорошее.
— Да, у нас мало поводов для веселья в эти последние недели, — продолжала хозяйка. — Но назначение генерала Гранта главнокомандующим, кажется, подняло боевой дух нашей армии.
Мы с ней были одни. Именно в такие моменты, когда мы оставались наедине, ее обычная суровость смягчалась, она становилась более откровенной и почти уязвимой. На публике миссис Карнеги всячески мной помыкала, постоянно указывая на какие-то надуманные просчеты с моей стороны. Ей нравилось демонстрировать новообретенную власть и выставлять напоказ свой статус состоятельной светской дамы, и, хотя мне претило подобное отношение, я понимала: даже ее постоянные придирки помогают мне в достижении главной цели — стать для нее незаменимой. Тем более когда мы общались один на один, она полагалась на мой якобы обширный опыт.
— Да, мэм, — ответила я и, отогнав мысли о доме, принялась расчесывать ее волосы. Ровно двести движений щеткой, как положено по утрам. — К тому же многие ваши знакомые сочтут недавнее одобрение Сенатом Тринадцатой поправки достаточным поводом для праздника.
Несколько недель назад я подслушала, как миссис Карнеги и ее сыновья провозгласили за ужином тост за принятую Сенатом конституционную поправку, запрещающую рабство и принудительный труд на территории всей страны[5]. В тот вечер я собиралась устроить по этому случаю маленький праздник для себя одной. Обслужив хозяйку перед отходом ко сну, я спустилась в кухню, чтобы налить себе чашку свежего чаю и перечитать те отрывки из «Авроры Ли», где миссис Браунинг рассуждает о порочной сущности рабства. Я думала, что никого не застану на кухне в столь поздний час, но, к моему изумлению, за рабочим столом сидел мистер Форд — впервые без дела — и тихо плакал.
При виде слез этого великана, всегда жизнерадостного и веселого, у меня сжалось сердце.
— У вас все хорошо, мистер Форд?
Он улыбнулся сквозь слезы.
— Даже лучше, чем хорошо, мисс Келли. Я не думал, что доживу до того дня, когда федеральное правительство запретит рабство.
Испытав облегчение оттого, что он плачет от счастья, я присела рядом с ним.
— Прекрасная новость!
— Это не просто прекрасная новость, мисс Келли. Это настоящее чудо. Если Союз победит в войне, я, может быть, снова увижу жену и дочурку. Перевезу их в Питсбург, где они будут свободны, как свободен я сам.
Меня поразили его слова.
— Я не знала, что у вас есть семья, мистер Форд.
— Обычно мне больно о них говорить. — Он вытер слезы краешком поварского передника и глубоко вздохнул. — Но не сегодня.
Чтобы его подбодрить, я притронулась к его руке и сказала:
— Может быть, вы расскажете мне о вашей семье?
Он ответил не сразу, сначала долго смотрел на мою тонкую бледную руку, лежащую поверх его огромной черной руки. Потом медленно проговорил, по-прежнему глядя на наши соединенные руки:
— У моей жены Рут золотые глаза. Не темно-карие, как обычно у нас, чернокожих, а светлые в золотистую крапинку. Они буквально искрятся на солнце. У Мейбл, моей дочки… У нее глаза точно такие же. Теплыми летними вечерами, когда солнце клонится к закату, они обе как будто светятся изнутри. — Он тихонечко рассмеялся.
Я улыбнулась.
— Они, наверное, очень красивые.
— Красивые, да. Но и сильные тоже. Рут-то уж точно. Мейбл тогда было всего пять лет. Именно Рут составила план побега и подтолкнула нас к действию.
— Какого побега? — Я не понимала, о чем он говорит.
Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.
— С плантации, конечно.
Я почувствовала себя глупо. Как можно было не догадаться, что мистер Форд — беглый раб? А близкие его до сих пор находились в рабстве. Мои тревоги о собственной семье разом померкли. На глаза навернулись слезы.
— Мне очень жаль, мистер Форд. А где сейчас ваша семья?
Он убрал руку из-под моей ладони.
— Я не знаю. В последний раз я их видел в тоннеле, в Северной Каролине. Мы шли к одной церкви, где прятали беглецов перед отправкой на север. Там был тайный подземный ход. Мы услышали наверху собачий лай. Я был поваром у хозяина и понимал: просто так он меня не отпустит и отправит погоню со сворой охотничьих собак. Лай становился все громче и громче. Егеря и собаки нашли вход в тоннель. Я подтолкнул Рут и Мейбл вперед — к проходу до церкви, — а сам остался, чтобы задержать людей и собак. Я не справился бы с ними, но у Рут с Мейбл все равно был бы шанс убежать. Их единственный шанс. Собаки набросились на меня, стали рвать, и я увидел, что жена и малышка никуда не ушли. Они вернулись, чтобы сражаться вместе со мной. — Он ненадолго умолк. — Я не помню, что случилось дальше. Очнувшись, я обнаружил, что лежу под завалом в обрушившемся тоннеле. Рут и Мейбл не было нигде. Уж поверьте мне, я искал долго.
Я не могла найти слов. Но нельзя выслушать такую историю и совсем ничего не сказать, поэтому я, заикаясь, произнесла:
— Мне очень, очень жаль, мистер Форд.
Я просто не знала, как еще поддержать его.
Он резко поднялся — ножки стула скрипнули. Подошел к плите, постоял пару секунд, а затем обернулся ко мне и улыбнулся той же приветливой, теплой улыбкой, которой встречает меня каждый день. Вот тогда-то я и поняла, что неизменно веселый и жизнерадостный человек, которым был для меня мистер Форд, — это лишь видимость. Маска, которую он надевал для других. Все мы — не те, кем старались казаться.
— Нам всем приходилось кого-то терять, разве нет? — прошептал он и принялся деловито подкладывать дрова в печь.
…Миссис Карнеги прервала мои воспоминания, продолжив беседу о пикнике — светском событии, казавшемся до неприличия несерьезным в свете его трагической подоплеки.
— Так и есть, Клара. Почти все наши знакомые будут рады отпраздновать Тринадцатую поправку. Разумеется, за исключением миссис Уилкинс.
Я поняла, что имеет в виду миссис Карнеги. На одном из званых обедов, где требовалось мое присутствие, я своими ушами услышала, как миссис Уилкинс сетовала, что в
