Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
Они поднимались на самую высокую точку Илимской горы; оттуда открывался неоглядный простор могучей сибирской тайги. Аверка, сняв шапку и подставив ветру свои космы, похожие на кудельку, смотрел вдаль.
— Не вижу, что земля, яко шар, круглая…
Александр Николаевич от души смеялся.
Подросток нравился ему за его пытливость. Он ещё больше полюбил Аверку с того дня, когда узнал, что дед его Семён Бадалин был участником илимского восстания. Любя подростка, Радищев по-отцовски опекал его и наставлял уму-разуму.
Аверка нахлобучивал шапку, и серые глаза его обиженно смотрели на Радищева.
— Сего, Аверкий, и не увидишь, представлять только можно. Вот гляди…
Александр Николаевич прутиком чертил на пахучей, рыхлой земле большой круг и объяснял, как человек впервые догадался, что земля шарообразна. Он говорил о кругосветных путешественниках, которые, следуя в одном каком-то направлении, огибая земной шар, возвращались на прежнее место с противоположной стороны.
— На большой равнине, в степи или на море видна земная выпуклость человеческому глазу. Тут же её видеть мешают горы и леса…
Аверка с интересом слушал, и глаза его, минутой назад выражавшие обиду, теперь горели любопытством.
— А как углядеть, что земля крутится, что кубарь?
И Радищев, отвечая на Аверкин вопрос, пояснял ему о движении земли, о строении вселенной, о солнечной системе как можно проще. Парень почёсывал затылок, и Александр Николаевич, уже привыкший к этому Аверкиному движению, знал, что сказанное сейчас парень больше принимал на веру, чем понимал.
Иногда они молча сидели где-нибудь на поляне и каждый из них по-своему наслаждался природой, у каждого в голове были свои думы. Радищев старался осмыслить, что есть он сам в мире явлений, что вечно на земле, где начинается жизнь и наступает смерть — небытие, власть которой так могуча и неотвратима над всем живым, способным рождаться, быть в движении и вдруг останавливаться — переходить из одной формы в другую.
Так зрели мысли Александра Николаевича, рождались глубокие обобщения о жизни, смерти и бессмертии. И здесь, в тиши тайги, мысли, волновавшие его многие годы, становились ясными для него, и о передуманном можно было сказать теперь что-то определённое и вполне созревшее.
Аверка, лёжа на сухой подстилке из прошлогодних листьев и осыпавшейся хвои, ещё не успевшей закрыться молодой зеленью, испытывал высшее удовлетворение собой и всей жизнью от того, что он ходил, слушал, учился новому у такого большого человека, как Радищев, умного, как сам бог.
В представлении Аверки, так много знать, как знает Радищев, мог только один бог, о котором ему говорили отец с матерью, дед, все взрослые и дьячок, обучавший его грамоте за медные пятаки.
«Бог всё знает, бог всесилен», — вертелись в голове Аверки знакомые слова, много раз слышанные им от старших.
Аверка верил в бога, всё знавшего на земле; и, сам, когда бывал в церкви по праздникам, ожидал от него этих знаний. В церкви ему становилось не по себе в окружении икон, глядящих на него и будто спрашивающих: «Ну, говори, Аверка, зачем ты пришёл сюда?», от попа с дьяком, облачённых в богатое одеяние, от всех молящихся. И Аверке было страшно и он не любил ходить в церковь.
Он ждал всегда, что иконы, изображавшие святых, вот-вот заговорят с ним живым языком и расскажут обо всём, что его интересует. Но иконы молчали, и пытливый ум Аверки занимали ангелы: что они делают на небе у бога? Он спрашивал об этом у отца, у матери, у деда, у дьяка и все, словно сговорившись, отвечали ему одно: грешному человеку непристойно спрашивать и знать, как живут ангелы, их жизнь лишь открывается очам непорочных младенцев, да святым старцам.
Вопрос об ангелах и ещё о чертях, запавший в душу Аверки, искал ответа. Он обратился к Радищеву, надеясь, наконец-то, услышать всё о боге, о жизни ангелов на небе, о чертях, что прячутся за печкой.
— А какие такие бывают ангелы и чего они делают у бога? — спросил Аверка и своим вопросом прервал мысли Радищева.
Вопрос Аверкия невольно напомнил Радищеву случай, бывший с ними, русскими студентами, в Лейпциге. Отец Павел — их духовник должен был наставлять юношей и учить христианскому закону. Обязанность свою он исполнял с должным рвением, читал им евангелие и толковал его по-своему.
Однажды они спросили отца Павла, что в священном писании разумеется под ангелом божием.
«Ангел есть слуга господен, которого он посылает для посылок: он тоже, что у государя курьер», — объяснил отец Павел.
Радищев, живо вспомнив, как они тогда громко рассмеялись ответу духовника, улыбнулся и сейчас при вопросе Аверки.
— В юности, Аверкий, — сказал Радищев, — когда я был такой же как ты, учась в Лейпцигском университете с товарищами своими, спросили мы об ангелах отца Павла — нашего духовника. И он ответил нам: ангелы — слуги бога. Мы посмеялись его ответу, мы уже знали, что у разных народов вера в бога различествует, каждый народ объясняет всё по-своему.
Александр Николаевич взглянул на Аверку, слушавшего его с раскрытым ртом, немного подумал и сказал:
— Иной человек, Аверкий, почитает бога не иначе как палача, орудием кары вооружённого и боится даже думать о нём. Другой представляет его окружённым младенцами — херувимчиками как учителя, которого можно подразнить и уловкой избежать розг и опять поладить с ним. Что же касается меня, то бога я почитаю умной выдумкой для обмана людей. О боге метко и мудро сказал Кирилл Егорович, что богом легко пристращать тех, кто законами царскими пренебрегает. Помнишь?
Аверка покачал головой.
— Ты ещё в сорокаалтынную книгу штрафованных за непринятие святых тайн записывал, — напомнил Радищев.
— А-а, — протянул Аверка.
— Вспомнил?
— Ага.
— Тебе говорили, — продолжал Радищев, — бог сотворил человека на земле по образу и подобию своему, а я вот говорю противное — человек создал бога, нужного для того, чтобы сильным на земле держать всегда в повиновении слабых, богатым — бедных…
Александр Николаевич опять взглянул на Аверку и закончил:
— Подрастёшь, получишься, почитаешь больше книг, поймёшь тогда мои слова и сам ответишь — есть ли бог и для чего он создан человеком. Так-то, Аверкий!
— А черти? — спросил Аверка.
— Тоже глупая выдумка…
Радищев смолк. Об этом ли надо было говорить ему, так ли следовало объяснять подростку существо божества?
Аверка, сбитый с толку, сморщил лоб и сосредоточенно размышлял над сказанным. После слов Радищева все его представления, полученные раньше о вере, боге, ангелах, церкви, вдруг оказались перевёрнутыми вверх дном. И всё, что он уяснил себе в эту минуту, чтобы разгадать непонятное, узнать неизвестное, заключалось в том, что ему надо быть вот таким же умным, как Радищев.
— Ну-у и голова-а у вас же, — протянул Аверка, подражая Кириллу Егоровичу, — что есть учёная-я! Такая подстать самому богу…
— Запомни Аверкий — ученье свет, а неученье тьма… Всё, что для грамотного просто и ясно, для тёмного кажется сложным, тайным, внушает страх и суеверие…
Они замолчали и оба задумались.
На поляну, где они отдыхали, выскочил заяц. Он присел и принялся забавно чистить лапкой морду. Потом заяц стал на задние лапки, словно учуял на поляне присутствие человека, вытянулся столбиком и неподвижно замер, насторожив длинные уши, высоко поднятые над мордой, ставшей после линьки серой. Пёстрый, пегий, клочкастый, будто общипанный, заяц, наполовину белый и серый, казался страшным, не похожим на себя и вызывал жалость.
Радищев вместо того, чтобы вскинуть ружьё и выстрелить по зайцу, пронзительно свистнул. Заяц на мгновение ещё сильнее вытянул голову, повёртывая её по сторонам, а затем, прижав уши, быстро запрыгал, высоко вскидывая зад с коротким хвостиком и, оставляя на ветках свой белый пух, как хлопья снега.
— Линялый весь, шкурка не годится, — сказал Аверка.
Они встали и пошли в глубь оживавшей тайги. Ещё вчера стоявшие голыми, деревья покрылись глянцевой зеленью, изумрудно сверкавшей на солнце. Стоило прислушаться к весеннему пробуждению тайги и можно было различить, как лопались почки, прежде чем выкинуть клейкий, пахучий лист.
Местами они шли мохом, словно налившимся и ставшим теперь мягким, как подушка. Вспархивали птички, клевавшие прошлогоднюю ягоду. В глуши ревел сохатый, перекликались изюбры, в вышине гоготали пролетавшие на север гуси. Илимская весна вступала в свои права.
Вспуганные рябчики то и дело взлетали из-под самых ног охотников и, немного отлетев, садились на ветки, поднимали головки и маленькими, как бисер, глазками смотрели на людей.
Аверка забегал вперёд, ловко вытягивал тонкую, как удилище, палку, на конце которой была прикреплена петля из конского волоса. Он искусно набрасывал эту петлю на приподнятую головку рябчика и быстрым рывком руки затягивал силок. Добыча была в его руках.
