Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
— Нужно срочно перевести на русский и отправить для опубликования в Санкт-Петербург, — сказал офицер, поручая Радищеву перевод этого важного политического документа.
Радости его не было предела. Ему поручалось перевести воззвание Антона Гика! Это было то, что Радищев тогда искал и желал себе. Он горячо взялся за исполнение ответственного поручения и, работая над переводом брошюры, впервые испытал то волнение, которое часто испытывал впоследствии. Подобное волнение Александр Николаевич переживал теперь, когда писал философский трактат.
С той лейпцигской поры прошло уже более двадцати лет. Судьба разбросала дружную кучку бывших студентов по разным уголкам отечества, проверила жизнью их юношескую закалку и убеждения. Только он один из этой кучки остался до конца твёрд в своих взглядах, последователен в своей борьбе с произволом и несправедливостью, верен свободолюбию, а другие сошли с избранного в юности пути, а некоторые даже стали проповедниками мракобесия и мистики, против которых некогда возмущались и протестовали.
Не таков ли теперь Алексей Кутузов, его старый лейпцигский друг и ярый идейный его противник? О нём Радищев вспоминал в своём изгнании чаще, чем о других. Александр Николаевич осуждал его отступничество и не понимал, как можно было уйти так далеко от идеалов, которыми жили они в Лейпциге. К этим идеалам их и взывал тогда Фёдор Ушаков — общий духовник их юности, а сейчас звала светлая память о нём.
Александр Николаевич не вытерпел. Он первый написал коротенькое письмо Алексею Кутузову и отослал его ещё из Иркутска. Радищев среди бумаг своих нашёл черновик этого письма и перечитал его.
«Где ты, возлюбленный мой друг? Если верил когда, что я тебя люблю и любил, то подай мне о себе известие, и верь, что письмо твоё будет мне в утешение. Прости, мой любезный! Если хочешь ко мне писать, то адресуй письмо брату моему Моисею, живущему в Архангельске. Сколько возможно мне быть спокойну, я, конечно, таков и столько, сколько может человечество; больше не требуй. Письмо твоё спокойствие мое возвысит ещё на одну ступень, и я буду знать, что ты меня любишь».
Кривил ли он душой, что так писал Кутузову? Любил ли он и теперь его так же, как любил прежде, и действительно ли, ответное письмо Кутузова будет для него утешением?
Александр Николаевич подумал, что письмо Алексея Кутузова не принесёт ему утешения и не даст спокойствия. Оно вызовет в нём бурю чувств и неодолимое желание высказать другу всё в противоположном духе, но письмо Кутузова нужно было ему теперь.
Что касается любви, то он любил его попрежнему. Двадцать лет дружбы не выкинешь из сердца. Это была очень странная любовь двух антиподов, но внутренне согретая большим человеческим чувством, остававшимся ещё сильным с юношеских лет.
Радищев прикинул: прошло полгода, как письмо Кутузову было отправлено и теперь должно быть уже получено им. Друг его жил в Берлине, и письмо к нему шло через много рук, с оказиями, избегая услуг почты. Он опасался своей перепиской принести неприятности другу, которого, Радищев знал, и так власти пытались преследовать за посвящение ему «Путешествия из Петербурга в Москву», усматривая в Кутузове соавтора или соучастника зловредной книги.
Как бы там ни было, но с Алексеем Кутузовым очень хотелось поговорить по душам. В памяти всплыли последние беседы с ним, их споры о книге Сен-Мартена «О заблуждениях и истине», получившей широкое распространение в России. Даже писатели, прослывшие вольнолюбивыми и изобличавшими язвы крепостничества, словно утратили свою прежнюю зрелость, заразились этими бредовыми, сен-мартеновскими идеями.
Фонвизин, автор «Недоросля», слывший смелым изобличителем всяческих пороков общества, выступил со своей исповедью «Чистосердечные признания в делах моих и помышлениях», осудив в ней вольнодумство и безбожие. Новиков — гордость и краса русского просвещения, в своих журналах стал печатать статьи, очерки, рассуждения, о том, что всё земное преходяще, подвержено разрушению и гибели, что человек, уже не краса природы, а бренное существо на земле, её ничтожество.
Друг его, Алексей Кутузов, перевёл на русский язык трактат мистика Мендельсона «Федон или разговоры о бессмертии души», а Новиков напечатал трактат в своём журнале «Утренний свет». Недавние разговоры о судьбах России, о новых преобразованиях, открывающих двери страждущему русскому народу к своему освобождению, сменились масонскими бреднями о смирении перед волей всевышнего, о познании самого себя, осуждении всех земных дел. Свободолюбивые песни, что любила петь молодёжь, заменились песнями, в которых превозносилась любовь не к жизни, а к смерти.
Между друзьями состоялся бурный разговор в их последнюю встречу.
— Скажи, друг мой, почему ты забыл о наших юношеских мечтаниях? — спросил Кутузова Радищев.
— Лучше поздно осознать свою ошибку, нежели повторять её, усугубляя и без того наше бренное существование, — ответил тот.
— Почему любовь к жизни сменилась у тебя на любовь к смерти?
— Жизнь делает, любезный мой друг, душу рабом праха, смерть же даёт душе крылья, очищая её от тленных оков.
— Какое заблуждение, какое отступление назад! Ты на краю бездны. Ещё один шаг, и всё для тебя жизненное навсегда исчезнет. Ты и так, друг мой, уже труп, — говорил Радищев.
— Тело мое ничто иное, как темница с решетчатым окном, — отвечал Кутузов, — за великое счастие почитаю, когда умирает человек, ибо тогда перед ним разверзаются двери к истине и он без труда начинает смотреть на жизнь свою духовным тонким оком…
Алексея Кутузова невозможно было переубедить. Он повторял чужие мысли и слова, как фанатик. Тогда Радищев пришёл в ярость — разоблачить все эти мистические бредни не только своего друга, но пойти против всех масонов с их учением, растлевавшим ум и душу молодых его соотечественников.
Радищев понимал, что предстояла борьба не на жизнь, а на смерть, и тем заманчивее, тем важнее представлялась ему эта борьба. Он смело бросил вызов и начал свою борьбу тем, что в одном из журналов, издававшихся масонским обществом, опубликовал «Беседу о том, что есть сын Отечества», продолжил эту борьбу в своём «Путешествии из Петербурга в Москву», а теперь должен был завершить в философском трактате. Он покажет победное шествие человеческого разума! Он стряхнёт мглу предубеждений, застилающих истину и разумное деяние человека, рассеет туман предрассудков и суеверия! Он покажет движение мысли к истине и к заблуждению и тем самым устранит и заградит полёт невежества.
Александр Николаевич перечитывал написанное.
Александр Николаевич перечитал написанное и стал исправлять многие места, в которых, как казалось ему, основная мысль его проступала менее понятно, чем хотелось бы. И он перечёркивал эти места, писал их заново. Работая над философским трактатом, он брал на себя большую ответственность, и в труде его всё должно быть предельно ясно изложено, всё должно быть остриём своим направлено против идейных противников.
Пусть не ждут пощады от него все, отступившие однажды от истины! Он будет вести своё сражение до победного конца. Так он определил путеводную нить, какая должна была пронизать от начала до конца всё его философское сочинение.
2Наступил май. Над землёй прошла первая гроза и прогремел первый гром. Теперь Александр Николаевич чаще устраивал прогулки в окрестности Илимска, но ходил всегда с ружьём. Кирилл Хомутов однажды предложил ему свою собаку — лайку. Радищев отказался.
— Почему? — пожал плечами канцелярист. — Бродить одному в лесу-то страшно, аж душу щемит, а собака — всё живность, тявкнет и вроде веселее, али хвостом вильнёт, как окликнешь её, и будто поговорил с кем…
— Не люблю охоту с собаками, — выслушав Хомутова, сказал Радищев. — Хорошо с природой наедине побыть, поразмышлять одному…
— Нам глухомань-то не в диковинку, надоела хуже горькой редьки… Толи дело покалякать с соседом…
— Кому что нравится, — ответил Александр Николаевич, — одно другому не мешает…
Иногда с Радищевым на охоту просился Аверка и, Александр Николаевич брал с собой парня, если его отпускал Хомутов. Тогда они вдвоём, ещё затемно уходили из дома в тайгу и к вечеру возвращались усталые, но довольные. Александр Николаевич приносил полный ягдташ боровой дичи. Из ружья он стрелял без промаха. В молодости Радищев слыл среди своих друзей хорошим стрелком.
Прогулки вместе с Аверкой доставляли Александру Николаевичу особое удовольствие и душевно освежали его. Уверенно чувствуя себя в лесу, умея примечать и тонко различать следы зверей и птиц, зная их повадки, безошибочно определяя места их гнездований, Аверка, как малое дитя, был наивен, когда соприкасался с незнакомым ему предметом или сталкивался с неизвестным для него явлением природы.
