Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

— Я как раз читаю об этом, — не обратив на него никакого внимания, Юришич впился в газетные строчки. — Колоссально, спору нет!

— Лихие ребята, эти наши сербиянцы, мы героическая нация!

— И себя вы зачисляете в герои? — усмехается Рашула, только что покинувший Майдака. Весь сияет. Лестью и похвалами сокрушил он недоверие Майдака. Сказал, что до вчерашнего дня не верил в него, потому и подтрунивал. Но со вчерашнего дня, с того гипноза, он прозрел, поверил в его мощный спиритический — да, спиритический, говорит полуинтеллигент Рашула, — талант и считает, что было бы интересно еще раз уговорить Петковича согласиться на гипноз. Нужно торопиться, чтобы Мутавац не опередил! Да, да, Мутавац. Ведь не осталось незамеченным, как вчера Мутавац просил Петковича загипнотизировать его. Ах, Майдак был в состоянии сна, не видел. Но если у Петковича сегодня получится, тогда он сам будет следить, чтобы никто не помешал и не испортил все, как это случилось вчера. Майдак растрогался, рассказал ему даже о своем намерении похоронить канарейку. Рашула одобрил. И, смеясь над Мачеком, он, в сущности, смеялся над Майдаком. А тот направился в угол двора к курятнику в поисках щепки, которой можно было копать землю. — Вам, по-моему, так же важно это Куманово, как и мне.

— Этого вы не можете знать, — оскалился Мачек. — Эти настроения вам чужды, потому что вы не интересуетесь политикой.

— Очень мило, — зевнул Рашула, — но когда настроения станут делом политики, это еще лучше. Разве не так? Признайтесь, — хлопнул он Мачека по спине, подсев к нему, — что вы бы предпочли быть в Сербии интендантом, чем героем на фронте.

— Я никогда не стремлюсь быть тем, кем не могу быть.

— Кем же вы не можете быть? Индендантом или героем? Я думаю — ни тем, ни другим. Что касается меня, то, признаюсь, я мог бы быть единственно интендантом, с сознанием, что я работаю умно и что меня никто не обманывает. Вы бы в этом никогда не признались. Охотно верю, что господин Юришич искренне рад победе сербов, но вам, дорогой друг, — он снова зевнул, — вам не могу.

— Я не требую от вас никаких признаний. — Юришич поднял голову, в голосе его чувствовалась страсть. — И лучше вам помолчать. Мы все знаем, на что вы единственно способны. Доказательство тому — случай с женой Мутавца сегодня утром.

Рашула хотел лестью угодить Юришичу, а результат оказался противоположный. Он спокойно зевнул в третий раз.

— Я и сейчас убежден, что Мутавац под одеждой носит какое-то письмо.

— Вы во всем убеждены, даже в том, что Петкович симулянт.

— О, что до этого, так не я, а Мачек об этом заявлял. По этой части обратитесь к нему.

— Я? — словно огретый плетью, вскочил Мачек, который было уже обрадовался, что Рашула получит по заслугам от Юришича. — Как вы можете, господин Рашула?

— А разве не вы? Не вы ли мне это сказали, там, под каштаном? — резанул по нему угрожающим взглядом Рашула, которого забавляла возможность предназначенный для него удар Юришича направить на Мачека. — Не юлите, признайтесь, что это вы сказали!

Мачек, побледнев и растерявшись, умоляюще смотрит на Розенкранца и Ликотича и даже на Мутавца, как бы ища защиты от выпадов Рашулы. Но все молчат, даже Розенкранц, с которым совсем недавно они говорили о Рашуле в самых отборных выражениях. Обессиленный, молчит и Мачек.

— Так это вы утверждали? — изумился Юришич, он и сам растерялся. Невероятно то, что говорит Рашула. Но почему Мачек так смущен и молчит?

— Да, я в самом деле однажды, но… — Мачек запнулся, ему хотелось вскочить и вцепиться ногтями в лицо Рашулы.

— Признайтесь, Мачек, не испытывайте меня.

— S war doch Ihre Meinung[26], — наконец вмешался Розенкранц, как бы желая упрекнуть Мачека, но довольно нерешительно. Он поднялся, чтобы уйти и не участвовать в назревающей ссоре.

— Schweigen Sie![27] Никаких «но»! Если вы не хотите признаться в этом, значит, вы бы также выкручивались, если бы сцену с Мутавцем устроили вы. Это было ваше предложение.

— Мое? — Мачек побледнел и словно одеревенел.

— Ваше! Ведь вам всегда доставляет удовольствие задирать Мутавца.

— Но это другое…

Юришич сообразил: Мачек неспроста боялся его подозрений. Более того, он помнил недавнее наивное признание Мачека, что тот в своей газете помещал (а наверное, и сам составлял?) рекламу Рашулы, и заподозрил наличие более тесных связей Мачека с аферой страхового общества. Теперь он уверился в этом, а прежнее решение выяснить свои отношения с Мачеком заставило его сейчас сказать:

— Я знаю, это козни Рашулы, господин Мачек. Но скажите ему, что он лжет, скажите! Чего вы боитесь?

— Ничего я не боюсь.

— Так скажите мне, что я вру! — подначивает Рашула. — Скажите, тогда и я вам кое-что скажу, а заодно и Розенкранцу.

— Schweigen Sie, Herr Рашула, — задержался еще на минуту Розенкранц, догадавшись, куда нацелены угрозы Рашулы. Выдавать Мачека не входило в его интересы, да и жаль его немного.

Мачек стоит молча, растерянный, жалкий, не зная, на что решиться. Может, лучше помалкивать и дальше. Взять вину на себя. Таков его удел. Ответственный редактор, он всегда страдал за грехи других, стало быть, и сейчас придется брать на себя грех Рашулы. Лучше это, чем… Пусть лучше Юришич станет его врагом, чем Рашула. Вот почему он вдруг сгорбился и, опустив глаза, глухо выдавил:

— Да, господин Рашула прав. Я его подговорил немножко подшутить над Мутавцем.

— Видите, — победоносно повернулся Рашула к Юришичу. — А вы все хотите свалить на меня, выставить меня зачинщиком.

Юришичу стало противно, он встал бы и ушел, но, взглянув на Мутавца, остался на месте. А тот вытащил картинку, поднес ее к лицу и плачущим дрожащим голосом пытался что-то объяснить.

— Вот, вот, вот что она мне дала, а не… не записку, — захлебываясь, бормотал он, со слезами ожидая, какой эффект произведут его слова. Но все взглянули на него и отвернулись, как будто его и не видели.

— Все равно, кто зачинщик, вы или он. Безусловно, вы! Но это мошенничество! Мошенничество! Посмотрите на этого человека! Жалкий, ушедший в себя, как улитка в раковину, а вы его давите, топчете! Неужели вы думаете, что он не человек? Он больше человек, чем вы все!

— Ответьте ему, Мачек, — усмехается Рашула.

Мачек вытирает пот со лба, покрывший его крупными каплями, словно венцом. Он пожертвовал для Рашулы всем, чем мог. Что еще надо? Он вытаскивает из кармана газету и пялится в нее невидящими глазами.

— Оставьте меня в покое, прошу вас! Довольно, господин Рашула!

— Да и я думаю, что довольно. Дело, пожалуй, ясное даже для господина Юришича.

— Да, мне ясно, — зло бросает Юришич. — Ясно, что все вы, в сущности, хотите обелить себя в случае с Мутавцем и поэтому других забрасываете грязью. Меня все-таки удивляет, господин Мачек, ваша мягкотелость. Зачем вы позволяете Рашуле так месить вас?

— Я не тесто.

— Сдается мне, тесто вы и есть, и я знаю почему.

— Что знаете? — встрепенулся Мачек.

— Знаю! — медлит Юришич, раздумывая, надо ли продолжать. — Бьюсь об заклад, в этой афере Рашула вас тоже держит под шахом.

— Как? — притворно удивился Мачек. Чего он так боялся, теперь, будучи сказанным, показалось ему не столь уж важным. В секретной бухгалтерской книге его погибель, а не в том, что говорит Юришич. — Вы делаете такие заключения, потому что я вам сказал, что печатал рекламные объявления страхового общества. Я печатал, потому что не волен выбирать, я же не главный редактор. А все остальное ложь. Будь это правдой, то прежде всего ее должен был знать господин Рашула…

Рашула молчит, пожимает плечами. Юришич улыбается:

— Видите, господин Рашула молчит. Как будто он признается вместо вас!

— Мне не в чем признаваться и нечего скрывать, — набросился на него Мачек. — Если вам так хочется вмешиваться во все, найдите себе другого дурака.

— Петковича, например? Но он для вас симулянт!

— Петкович мой старый друг, — Мачек демонстративно сел, — и я больше других сочувствую его несчастью. Больше, чем вы.

— Больше меня? Знаете, что я вам скажу? Вы этого человека погубили!

— Я? — рассмеялся Мачек. Такое ему никогда не приходило в голову. Что за глупость? — Почему я?

— Такие люди, как вы, сделали его безумным. — Юришич напряженно смотрит ему в лицо, долго подавляемый гнев прорвался наружу. — В вашем славном обществе так называемой интеллигенции такие люди, как Петкович, могут, как правило, выжить, находя спасение в сумасшествии. Разве может в вашей среде быть что-то чистое и значительное? Вы как трясина засасываете всех, кто стремится вперед, вы только мешаете свободному движению и подъему туда, куда вы сами не можете и не хотите подняться. Потому что вершина, к которой вы стремитесь, совсем в другом месте, она равнозначна дну, где сплошная грязь, хотя по обыкновению вы делаете вид, что сами вы очень чисты. Куда Петкович стремился? Откуда и куда его носили вихри вечных смятений? Я не знаю. Но знаю, что он был как обнаженное сердце, пронзенное иглами, в вечном порыве к добру оно пульсировало и торжествовало над всеми вами. И это сердце вы яростно расклевали. Ваша злая кровь отравила его, ваша. И когда я гляжу на этого человека, который сегодня безумен, мне ненавистно ваше здравомыслие. Да и к чему ум, если он служит только для того, чтобы травить, обливать грязью, учинять свинство? Не стыдно ли вам, не стыдно ли?