Ричард Вудмен - Око флота
Коллингвуд проявил большой интерес к «Алгонкину», поскольку направлялся в Вест-Индию, а там такой тип судна был очень распространен. Помимо этого ему хотелось присмотреться к молодому мичману, который так хорошо проявил себя. Ненавязчивый расспрос среди команды позволил выяснить, насколько хорошо. Лейтенант оставил распоряжение, что Дринкуотер по прибытии на борт обязан отрапортовать ему.
Квартердек «Галатеи» так напомнил Дринкуотеру «Циклоп», что мичмана охватил приступ ностальгии по своему фрегату. Коллингвуд взял его под руку и стал расспрашивать.
— Вы видели капитана Эджкамба?
— Да, сэр.
Лейтенант закашлялся.
— Какие он вам дал приказы? — выговорил он наконец.
— Никаких, сэр.
— Никаких? — переспросил лейтенант, слегка нахмурившись.
— Ну да, сэр… — Дринкуотер осекся. Что он может сказать первому лейтенанту о его командире, к которому не испытывает ничего, кроме презрения? — Он приказал мне сменить мундир, сэр, и …
— … и прибыть с рапортом к флаг-офицеру в Плимуте. Разве не так, парень?
Дринкуотер посмотрел на Коллингвуда, и, вопреки усталости, в голове у него постепенно прояснилось.
— О, да! Да, сэр, это верно, — он смолк.
— Отлично. На вашем месте я бы отплыл завтра.
— Есть, сэр, — мичман поднес руку ко лбу и повернулся.
— А, мистер Дринкуотер!
— Сэр?
— Нельзя хоронить труп в гавани. Мой плотник сделал гроб. Я взял на себя смелость заказать заупокойную службу на сегодня. Можете отправиться в церковь св. Карла Мученика в четыре. И заодно возблагодарить Бога за благополучное… — высокий лейтенант зашелся в очередном приступе кашля.
Дринкуотер немного поспал, и уже в пять склянок поднялся, обнаружив свои штаны выстиранными и отглаженными. Хэген почистил перышки своим пехотинцам, и маленький отряд, неся свою печальную ношу, торжественно направился в приходскую церковь. Такой жест, как организация отпевания в церкви для одного из матросов, Дринкуотер в то время еще не мог оценить по достоинству. Призванный лить кровь на службе неблагодарной стране, английский матрос не привык, что с ним могут обращаться не как с псом. Поступки, подобные тому, что сделал Уилфред Коллингвуд, трогали их до глубины души. Пока бесчувственный аристократ Эджкамб шел по тропе порока, Коллингвуд и некоторые другие учились, как стать настоящим вождем. Никто не умел так искусно играть на струнах матросской души, как Горацио Нельсон, но он не был единственным в своем роде.
После полуденной жары прохлада, царившая в церкви, воспринималась как чудо. Оказавшись в непривычной обстановке, моряки застенчиво переминались с ноги на ногу. Стоя после службы во дворе, под тисовыми деревьями, они опять оказались в объятиях зноя. Когда грубо сколоченный гроб опустили в могилу, мужчины, перенесшие недавно такое испытание, не смогли сдержать слез.
После окончания похорон, моряки и пехотинцы приготовились идти обратно в город. Священник, худой сморщенный человечек с волосами, спадавшими на старинный манер на плечи, подошел к мичману.
— Вы окажете мне честь, сэр, если согласитесь выпить со мной чашечку чая в доме викария.
— Буду рад, сэр, — поклонился Дринкуотер.
Они вошли в дом. Внутри было почти так же прохладно, как в церкви. Обстановка вокруг напомнила вдруг Дринкуотеру его родной дом. Сердце юноши сжалось. Стол был накрыт на троих. Судя по всему, священник был наслышан о подвигах призовой команды, поскольку обращался к Дринкуотеру в высокопарном стиле.
— Я здесь всего лишь замещаю основного священника, но не сомневаюсь, что и он был бы рад возможности принять в своем доме героя морской войны… — и он указал Дринкуотеру на стул.
— Вы очень добры, сэр, — ответил юноша, — но я не сказал бы, что заслуживаю звания героя…
— Ну что вы…
— Да, сэр. Боюсь, нами руководил страх угодить во французскую тюрьму…
Он вскочил, увидев как в комнату вошла женщина с чайником в руках.
— Ах, моя дорогая, вот и чай… — старик засуетился, размахивая руками. — Мистер Дринкуотер, позвольте вам представить мою дочь Элизабет. Элизабет, дорогая моя, это мистер Дринкуотер. К сожалению, не знаю имени, которым вы были крещены, но был бы рад узнать его…
Представляя их, он нелепо жестикулировал, напоминая тряпичную марионетку в руках неумелого кукловода.
— Натаниэль, сэр, — проговорил Дринкуотер. Женщина обернулась, и перед взором юноши предстала очаровательная девушка примерно одного с ним возраста. Он взял ее руку и неуклюже поклонился, она же залилась румянцем от неожиданности и смущения. Пальцы ее были холодны как мрамор.
— Ваш слуга, мадам, — пролепетал он.
— Очень приятно, сэр, — ее голос был низким и чистым.
Все трое уселись за стол. Дринкуотера страшно смущала изящная посуда: после месяцев, проведенных в море, фарфор казался слишком хрупким для его пальцев. Впрочем, появление блюда с хлебом и огурцами быстро рассеяло его замешательство.
— Значит, Натаниэль, — пробормотал старый священник. — Так-так. «Дар Божий», — он усмехнулся. — Очень подходит. Действительно, очень подходит…
Дринкуотер почувствовал вдруг, что его наполняет невероятная радость. Обитая ярким ситцем гостиная и раскрашенный фарфор остро напоминали ему о доме. Здесь чувствовалась атмосфера, свойственная обедневшим дворянским семьям, чья гордость может отчасти возместить отсутствие более осязаемых доказательств.
Пока девушка наливала ему чай, Дринкуотер смог получше разглядеть ее. Он убедился, что та действительно одного с ним возраста, хотя старомодное платье создало у него при первом взгляде ощущение, что ей много больше. Наливая чай, она прикусила нижнюю губу, обнажив ряд белых ровных зубов. Ее темные волосы были собраны сзади в простую косу, и в сочетании с серьезным взглядом карих глаз придавали ее лицу оттенок печали.
Печаль эта так тронула его, что, принимая из ее рук чашку, он встретился с ней глазами. Она улыбнулась, и Натаниэль удивился, как оживилось ее лицо, в выражении которого не было и намека на осуждение за ту вольность, которую он себе позволил. Дринкуотер почувствовал, как его наполняет счастье, которого он не знал уже много месяцев. Ему хотелось делать приятное этой девушке, не ради светского этикета, а потому что от нее истекала аура спокойствия и уверенности. Вспоминая перипетии последних дней, ему страстно захотелось погрузиться в атмосферу покоя.
Погруженные в эти мысли, Дринкуотер не заметил, как в одиночку умял большую часть сэндвичей.
На лице Айзека Бауэра и его дочери читалось удивление.
— Простите меня за дерзость, сэр, вам пришлось голодать последнее время?
— Уже год не ел ничего подобного, сэр, — не растерявшись, ответил мичман.
— Но разве на корабле вы не едите как джентльмен?
Дринкуотер хохотнул. Он рассказал, из чего состоит его меню. Увидев, как изумился пастор, Натаниэль отметил про себя, что большинство жителей Британии даже не догадываются, в каких условиях приходится жить их морякам. Старик разволновался и стал расспрашивать мичмана о питании, о ежедневных обязанностях и условиях на корабле. Ответы Дринкуотера вызывали у него возгласы «Бог мой» и «ну и ну», сопровождаемые вздохами и кивками убеленной сединами головы. Что до Дринкуотера, тот вел рассказ с увлеченностью прозелита, как губка впитывающего все нюансы своей новой веры. Его изображение жизни на фрегате, пусть немного приукрашенное и слегка эгоцентричное, было, по мнению способного отличить ложь от правды священника, не далеко от истины.
Пока мужчины вели разговор, Элизабет подливала им чаю и изучала гостя. Не смотря на несвежий воротничок и обшлаги, она нашла его довольно презентабельным. Копна черных волос была небрежно собрана в косицу и контрастировала с бледностью покрытого легким загаром лица, загар этот подчеркивал собравшиеся вокруг глаз преждевременные морщинки. Сами глаза были серо-голубого цвета, как небо на Лизардом при юго-западном ветре, а синие круги под ними свидетельствовали об усталости и беспокойстве. По мере разговора лицо мичмана озарялось вспышками заразительного энтузиазма и растущей уверенности в себе; может, это и оставалось незамеченным им самим, но не Элизабет, поскольку та была не простой дочкой сельского священника. Она прошла суровую школу бедности, когда ее отец лишился два года назад средств к существованию. Старик неосмотрительно посмел осудить распутство наследника имения, и тот отомстил ему сполна когда вступил в права наследства. Последовавшая вскоре смерть жены оставила Бауэра беспомощным и одиноким на склоне лет.
В таких обстоятельствах девушке пришлось быстро повзрослеть, взвалив на свои плечи ведение домашнего хозяйства. Хотя Элизабет и находилась в тени отцовской профессии, тяготы жизни не обошли ее стороной. В свои лучшие годы Бауэр был деятельным человеком, искренне приверженным своей пастве. Даже в замкнутом мирке сельского прихода жизнь закалила характер Элизабет. Большую часть юности она провела в заботах о больной матери, а в последние недели ее жизни лицом к лицу столкнулась неизбежными спутниками болезни — угасанием и смертью.
