Лейла Вертенбейкер - Львиное Око
Мне от него нечего было скрывать, если не считать случайных бесед с женами молодых офицеров, которых он не жаловал. Взяв в руки стакан, он перед сном допрашивал меня. Вел он себя вполне прилично и никогда не сердился, но я утратила интерес ко всему тому, что было мне запрещено.
В Медане всегда светило солнце, дул свежий ветерок и жители приветливо улыбались. Порою собирались тучи, налетала гроза, гремел гром и вспыхивали молнии. Иногда воздух становился свежим и пьянящим. Сначала я любила гулять по городу, потом стала оставаться дома, чтобы, придя домой, Руди мог застать меня.
Лишь Катринка, моя «кузина», жена герра директора гауптмана Ганса фон Кериха и племянница султана, понимала меня.
— Руди ужасный тип, — заявила она. — Не таращи на меня глаза. Ужасный. Хотела бы я посмотреть на того человека, который стал бы так со мной обращаться.
— Как? — спросила я растерянно.
— А вот так, заяц ты испуганный!
— Он ничего мне не делает.
— Заставь, чтобы сделал.
— Я пыталась.
Так оно и было. Когда я била его кулаками по лицу, он хватал меня за кисти и не отпускал их, пока я не успокаивалась. Он был равнодушен к моим вспышкам гнева, отчаянию, слезам, пренебрегал моим телом.
— Тогда измени ему.
— Катринка!
— Разве ты ему не изменяла?
— Ну что ты! — Затем, увидев на лице ее насмешливое выражение, я прибавила: — Я, пожалуй, и не против, но он станет возражать.
Она расхохоталась, потом надела очки и сразу стала некрасивой и умной.
— Хорошенькая молоденькая Герши, — сказала она, — воюй за свою жизнь!
— Я так устала.
— Пусть он отправит тебя в Голландию! Ганс собирается увезти меня в Берлин, можешь не сомневаться. Этот представитель окаянного Herrenvolk'a[21] так много о себе воображает! Происходит от человекообразных обезьян, ставших варварами-тевтонами, а меня стыдится. Но он мне за это заплатит, вот увидишь. Я яванка и мстительна, я никому ничего не прощаю. — Катринка снова сняла очки, и красота ее сверкнула, как меч.
— А я всегда и все прощаю.
— Ну и дура.
В тот вечер мы с Руди отравились на официальный прием. Чтобы досадить ему, я стала флиртовать с чиновником из правительственного ведомства и вышла с ним на террасу.
Руди до самого рассвета не давал мне покоя. Он заявил, что не верит мне. А если он мне не верит, то гожусь ли я в матери его сыну Норману? Если не гожусь, он должен принять соответствующие меры, чтобы оградить сына от моего влияния.
— Ты пьян, Руди, — сказала я, холодея от страха.
— О нет. Я пью, — возразил он, и он действительно пил понемногу в продолжение всего дня и вечера. — Пью, но не напиваюсь допьяна. Тебе не в чем меня упрекнуть.
Глаза его были непроницаемы, рот превратился в щелку, а лицо расплывалось перед моим взором. Но внезапно я разглядела на нем сетку морщин — маску страдания.
— Бедный Руди, — вырвалось у меня непроизвольно.
— Пытаешься убедить меня, что любишь? — спросил он, высоко поднимая брови.
— Я… я хочу любить тебя, — произнесла я. — Я так устала.
— Тогда ложись спать, — сказал Руди.
Когда я направилась в комнату Янтье, чтобы поцеловать его, Руди остановил меня.
— Не сегодня, — проронил он, скользнув глазами по моему лицу.
Это было мне наказанием и предупреждением.
Я уступила. Ради Янтье.
Я не пыталась удержать Янтье возле себя. Да и не хотела. Пусть живет свободным, порхает, как птица, и прилетает ко мне, когда захочет.
«Посмотри на меня, Maman», — говорил он, или же: «Взгляни, Maman chérie». Иногда он неожиданно подходил ко мне и произносил: «Не грусти, Maman» — и крепко обнимал за шею.
Янтье был само совершенство.
Спустя много лет мне постоянно снился один и тот же кошмарный сон, будто я снова в Медане, но без Янтье. Даже потом, в тюрьме, когда я просыпалась, чувствовала облегчение, поняв, что все это мне приснилось.
Остальная часть моей жизни была довольно сносной. Если позади у вас оставалось самое страшное, что может с вами произойти, вы больше никогда не будете думать о смерти.
Вы цените жизнь и не желаете умирать.
После Медана мне ничто не казалось дурным. Из Медана мы уехали в Банджу-Биру. В этой дыре и закончилась довольно плачевным образом карьера Руди. Я была добра к нему и щадила его гордость. Потом он подал в отставку, и мы поселились в Синдангладжа. Это была попросту гостиница среди живописного ландшафта. Руди был вполне доволен жизнью и все время проводил со своей дочуркой, Бэндой-Луизой. Та была по-прежнему враждебно настроена ко мне, своей матери, и мы избегали друг друга. Иногда в Синдангладжа мне становилось до того тоскливо, что я убегала. Однажды по реке добралась до Семаранга, где вновь встретилась со Схопейсом и позволила этому бедному печальному человечку овладеть мною. Виноватой я себя не чувствовала, но Руди заподозрил неладное. Я солгала ему, и он не мог уличить меня. После Медана я научилась лгать ему. Неуверенность возбудила в нем ревность и даже интерес ко мне, правда, ненадолго. В конце концов я убедила его отвезти меня в Голландию, и дома мы действительно пришли к согласию. Он дал мне денег, чтобы после развода я смогла уехать в Париж.
После того я очень ценила жизнь. Даже тогда, когда она была неприглядной и трудной. Даже тогда, когда однажды субботним вечером зрители начали швырять в меня чем попало. Даже тогда, когда сердце мое было разбито: Бобби-мой-мальчик, отправился в Англию, чтобы развестись с женой и жениться на мне, но вместо этого написал, что никогда не вернется. Когда покинул меня Луи и когда я узнала правду о Франце… Я все равно любила жизнь! После Медана мне уже не хотелось умирать.
Думаю, я смогла бы покончить с собой в первые месяцы жизни в Медане, но у меня не хватило на это сил. Когда Янтье был рядом со мной, мне хотелось жить ради того лишь, чтобы находиться рядом с ним.
Однажды в июне, когда Янтье пришел ко мне в сад, мне показалось, что он бледен. Лоб у него был прохладный, но он сказал, что не хочет ужинать. Сказал, что слишком устал и не в силах раздеться. К счастью, Руди в тот вечер задержался, и я сама уложила мальчика в постель.
— Побудь со мной, Maman, — попросил он. — Спой мне. Ты же умеешь петь.
Я тихонько напевала ему. Это была вереница слов о любви. «Ты мое сердечко, сладкий мой, мой принц, мой сын…» Потом меня позвал Руди, и мне пришлось оставить Янтье. Он смежил веки, окаймленные такими же густыми, как у меня, ресницами, с трудом открыл глаза и посмотрел на меня взглядом, полным нежной любви.
— Спокойной ночи, Maman chérie, — прошептал он.
— Ты хорошо себя чувствуешь, голубчик мой? — шепнула я озабоченно.
— Не очень, — ответил он. — Но мне хочется спать. — С этими словами он повернулся ко мне спиной.
После полуночи я внезапно проснулась. Мне почудилось, будто я слышу какой-то слабый звук. Босиком кинулась по ратановым коврам в комнату Руди и оттуда в детскую Янтье. Отчетливо раздался негромкий монотонный звук, от которого по спине у меня побежали мурашки, а на затылке поднялись волосы.
Дрожащими пальцами я зажгла лампу и, подняв ее, посмотрела на лицо Янтье. Он лежал неподвижно, и я решила, что звук доносится откуда-то извне. Потом увидела струю рвоты, которая текла у него изо рта.
Я закричала, и Руди, мгновенно проснувшись по старой военной привычке, тотчас же вскочил. Одним прыжком он очутился в детской, где я держала бесчувственное тело Янтье, пытаясь своей ночной сорочкой остановить поток. Вырвав ребенка у меня из рук, Руди унес его к себе. Он велел приготовить крепкий чай и немедля послать Ноону за доктором Рулфсема.
Всю ночь, до самого рассвета, когда в окна ворвались лучи солнца, доктор, Руди и я сражались за жизнь Янтье. Мы переговаривались свирепым шепотом — не потому, что он мог нас услышать, а чтобы нас не услышала смерть.
Когда на улице усилился шум, жизнь перестала уходить из онемевшего тела Янтье. Коматозное состояние постепенно уступило сну.
— Он еще не избежал опасности, — сказал доктор. — Ему нужен полный покой.
Мы втроем смотрели на изможденное тельце мальчика, который еще накануне играл в саду, и повторяли: «Полный покой».
Целый день, не впуская меня в комнату, Руди сидел у постели, на которой лежал Янтье.
— Я его мать, — жалобно сказала я, когда Руди преградил мне дорогу. — Позволь мне ухаживать за сыном!
— Мне зараза не страшна, и я могу отдать свою жизнь за сына, — заявил Руди.
— Я не боюсь заболеть, — проговорила я. — Разреши мне позаботиться о нем.
— Ты боишься, — возразил Руди, — и твой страх может передаться Норману.
— Ты тоже боишься.
— Солдаты умеют скрывать свой страх. Уйди.
Когда Руди отправился в ванную, я проскользнула в комнату и опустилась на колени у постели ребенка.
— Maman? — тоненьким голоском прошептал Янтье.
