Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…
— Имена! — кричал Флор. — Имена тех, кто смеялся надо мной! Клянусь они будут распяты на кресте перед моими глазами! Называй их имена или, клянусь Юпитером, ты умрешь вместо них!
Я не сомневался, что Езекия очень хотел в тот момент сказать Гессию Флору, что над ним смеялся Симон бен Гиора. У него не было причин любить Симона, а смерть этого подстрекателя беспорядков была бы небольшой потерей с точки зрения мирной партии. Но вот что удивительно в этих евреях, хотя между собой они могут сражаться как дикие кошки, очень редко они выдают друг друга чужеземным врагам. И хотя Езекии и остальным грозила смерть, эта странная верность была сильнее страха, и они молчали.
Это молчание довело Флора до исступления.
— Их имена, имена! — кричал он. — Назовите их имена, собаки, или умрете вместо них!
Езекия с достоинством выпрямился. Со своей длинной седой бородой и густыми темными бровями он был олицетворением той странной силы, которой обладают евреи, силы, достигнутой после многих веков духовной дисциплины. Этой силой обладают многие фарисеи и даже в еще большей степени члены секты, которые называют себя ессеями. С помощью этой силы они могут вынести пытки и даже смерть, но не нарушить законы, которые считают священными.
И потому, когда Езекия так выпрямился, показалось, что его старое, согбенное тело стало выше ростом. Его глаза под густыми бровями зажглись странным огнем. Он спокойно глядел на Гессия Флора, и по контрасту, чем благороднее выглядел фарисей, тем отвратительнее был прокуратор.
— Я не знаю их имен, — сказал он. — Они были, как я уже сказал, юнцами, глупцами, которые ничего не понимают. Когда я упрекнул их, они набросились на меня и избили. Я не могу сказать тебе, кто они.
— Тогда вы умрете вместо них! — крикнул Гессий Флор. — Умрете, чтобы я мог дать урок врагам Рима.
— Если ты хочешь убить нас, мы не можем помешать тебе, — сказал Езекия, — но мы не враги Рима, и ты не поможешь Цезарю, убив нас. Тебе лучше простить глупость юнцов, смеявшихся над тобой, и править, основываясь на честности, чтобы никто не мог называть тебя грабителем или попрошайкой. Ты не сослужишь службу Цезарю, разоряя нашу страну и подбивая нас на мятеж. Мы по настоящему стараемся сдержать молодежь и горячие головы, но своими действиями ты делаешь наши усилия невозможными. Рим известен своими законами и правосудием. Дай нам правосудие, и никто не станет смеяться или ненавидеть тебя.
Эти слова он говорил очень сдержанным тоном, словно мать, увещевающая непослушного ребенка. Гессий Флор надулся, услышав эти слова, и ощущение, что у него самого отсутствует достоинство, еще больше разъярило его.
— Вы умрете! — крикнул он. — Капитон, арестуй их! Всех!
Центурион Капитон вышел вперед и отдал приказ своим солдатам, стоящим перед судом, которые сразу же схватили шестерых стариков. При виде этого мое негодование вышло из под контроля. Оттолкнув легионеров, удерживающих толпу, я вошел в пространство, в котором стояли шестеро старейшин.
— Отпусти этих людей, — крикнул я. — Я назову тебе имя человека, который оскорбил тебя. Его зову Симон бен Гиора, он из Гамалы[23]. Я знаю. Я был там и видел случившееся. Эти люди друзья Рима. Неужели ты накажешь невинных вместо виновных?
По толпе прошел ропот удивления, когда они увидели римлянина, скорее мальчика, выступавшего против гневного прокуратора и просящего его за их соплеменников. Что же до Гессия Флора, то на мгновения он даже онемел. Причина его негодования неожиданно исчезла. Но хотя теперь он знал имя того, кто высмеивал его, он не дал Капитону знака освободить старейшин. Вместо этого он еще яростней обрушился на Езекию.
— Ты солгал мне! — выкрикнул он. — Ты нарочно скрыл имя этого преступника. Не беспокойся. Я расправлюсь с ним позднее. Но сначала я покажу этим собакам, что случается с теми, кто лжет мне и защищает преступников. Капитон, принеси кнуты. И приготовь шесть крестов.
По толпе пронесся ропот ужаса. Я же не мог поверить своим ушам. Я знал, что этот Гессий Флор был способен на все, даже на позорный поступок, но сейчас он собирался нарушить самый священный закон Рима. Ведь эти люди, будучи высочайшего достоинства на совете своего народа, обладали всеми привилегиями римских граждан и более того, считались римскими всадниками. С трудом можно было поверить, что люди их ранга могут быть приговорены к смерти, применяемой только к рабам и уголовным преступниками. Видя такое варварство, меня охватил столь сильный гнев, что я даже не мог говорить. Когда наконец-то гнев освободил мой язык, мой голос был громок. Я почти что кричал.
— Это несправедливо, — крикнул я. — Они принадлежат к сословию римских всадников. Они римские граждане. Ты не можешь распять их.
При моих словах Гессия Флора охватила такая ярость, что его лицо утратило всякое сходство с человеческим, и стало напоминать морду рычащего зверя. Казалось, он сейчас спрыгнет с платформы и растерзает меня на куски. И тогда Септимий, понимая, что моя жизнь в опасности, и я того и гляди попаду в руки Капитона и его мерзавцев, вышел вперед и арестовал меня, велев двум своим воинам, держать меня за руки.
— Я отведу его в крепость, — заявил Септимий, раньше чем прокуратор обрел способность говорить. — Мы позаботимся о нем.
На губах Флора появилась пена. Казалось, что он сейчас сойдет с ума.
— Повесить его на кресте, рядом с его друзьями! — кричал он. — Ты, вонючий щенок, будешь учить меня править? Я буду пороть тебя, пока мясо не отвалится от твоих костей. Будешь издеваться надо мной перед толпой!
После этого мой гнев слегка улегся, и я испугался, ведь я отбросил всякую осторожность, говоря с прокуратором. Более того, я заметил, что легионеры вернулись из дворца Агриппы, неся утяжеленные кнуты, которые используют для наказания рабов. Во рту я ощутил вкус страха. Я уже видел людей, засеченных до смерти римской солдатней, и это была неприятная смерть. Люди Капитона, уже содрали одежду с шести старейшин и теперь веревками привязывали их к деревянной платформе перед лицом Флора. Двое из них подошли ко мне, чтоб сделать то же самое и со мной, но Септимий, вытащив меч, повернулся к Флору.
— Это сын римского сенатора, Флавия Туллия Кимбера, который еще не лишился друзей в Риме. Подумай об этом хорошенько, Флор.
И когда он стоял с обнаженным мечом, я увидел дрожь прокуратора. И я полагал, что если бы люди Капитона схватили меня, Септимий отдал бы своим воинам приказ сражаться в мою защиту. Он сделал бы это не только ради меня, но и потому, что ненавидел Флора и тоже горел негодованием на тот вид смерти, к которому были приговорены еврейские старшины. В этот момент судьба Иерусалима вновь висела на волоске, потому что отдай Септимий приказ, и вся толпа поднялась бы как один человек и разорвала бы прокуратора в клочья, и легионеры Капитона не смогли бы защитить его против такого количества людей. Но Гессий Флор был не только забиякой, но и трусом. Его маленькие кабаньи глаза сузились от ненависти, но н сдержал себя и велел Капитону оставить меня.
— Я посчитаюсь с ним позже, — заявил он. — Ты отведешь его в крепость Антонию и будешь держать там, пока я не приду. Но подожди. Пусть он сначала посмотрит на наказания своих друзей. Смотри хорошенько, юный глупец. Так я расправляюсь с врагами Цезаря.
После этих слов он подал знак солдатам, которые подняли кнуты и принялись хлестать ими шестерых стариков. Раны, нанесенные тяжелыми кнутами, вызывали ужас. Спины жертв представляли одну кровоточащую рану. Но хотя остальные громко кричали в муках, фарисей Езекия не издал ни звука, побеждая боль с помощью этой странной внутренней силы. Затем Флор приказал прекратить бичевания, потому что не хотел видеть, как старики умрут под ударами кнута и тем самым избегнут страданий от распятия. После этого их отвязали от подмостков и положили на кресты, лежащие на земле. Здесь их вновь привязали, пока солдаты длинными тяжелыми колотушками загоняли в дерево через кисти и ступни жертв железные острия. Другие вырвали камни, которыми была вымощена площадь и выкопали в земле ямы, что исторгло у собравшихся новый стон. Решивший нарушить все законы, Флор собирался установить крест внутри стен Иерусалима, а не на холме Голгофа за пределами города. Это, в глазах евреев, было почти таким же ужасным преступлением, как распятие членов Синедриона, потому что ни один приговоренный не мог быть казнен в границах святого города.
Пробив каждого старика к его кресту, солдаты с помощью канатов потащили их вверх и поставили на выбранное место. На кресте, находящимся ближе всего к Флору, висел Езекия, фарисей. Из его ладоней по рукам и бокам струилась кровь, а над спиной, с которой свисала рваная плоть, содранная бичеванием, вился рой мух. Он задыхался под полуденным солнцем, его грудь тяжело вздымалась, когда он пытался вздохнуть. Когда он посмотрел на прокуратора, его густые брови сошлись, а голос, когда он закричал, услышали все.
