Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Екатерина — Гримму
Оставим астрономам судить, Солнце ли около нас ходит или мы с Землею около его обращаемся. Наше солнце около нас ходит. Исходиши, премудрая монархиня, яко жених исходяй из чертога своего, от края моря Балтийского до края моря Евксинского шествие Твое, да тако ни един укрыется благодетельный теплоты Твоея…
Георгий Конисский, архиепископ, — из проповеди
Карета императрицы в 30 лошадей представляла собою целый вагон: кабинет, гостиная на 8 персон, игорный стол, библиотека и проч. В ней помещались граф Мамонов, Лев Нарышкин, Протасова, Перекусихина; «карманные министры» и послы приглашались поочередно…
Сегюр — Шуазелю
В самом деле: торопиться ли? Да и можно ль?
Как ни желалось — нельзя. Тому противились сам Господь Бог и подневольная ему природа.
Светлейший задумал продолжение шествия водою, по Днепру. А Днепр был окован льдом. Панцирь этот был крепок, как рыцарский доспех. И только Господь был в силах растопить его.
Три месяца государыня со свитой препровождали в Киеве. О, что это были за месяцы! Они проходили в беспрерывном шумстве. И Киев, дотоле дремавший, казалось, обезумел.
Принц де Линь записывал: «Знаете ли, что делают в Киеве паны и паненки великой и малой Польши? Они обманывают, их обманывают, и они, в свою очередь, обманываются. Их жены льстят императрице, полагая, что она не знает, как ее бранили на последнем сейме. Все ловят взгляд Потемкина, а его нелегко поймать, ибо князь и близорук и крив… Императрица недовольна английским и прусским послами, потому что они подстрекают турок, меж тем как сама делает это. Здесь и хотят и боятся войны… Король Станислав[35] предложил императрице вспомогательное войско, но она отвергла его… Что касается Станислава, то он легкомыслен, добродушен, большой любитель роскоши: его притесняют соседи и презирают подданные…»
Императрица любила картинность. И более всего в храмах Божиих. Желая явить народу свою истовость, она почти ежедневно ездила в Лавру.
— Гляди-кось, гляди, — шептал граф Безбородко Льву Нарышкину, известному балагуру и баламуту, — государыня ручкой-то, ручкой.
Нарышкин глядел — дело было на заутрене. Екатерина силилась прикрыть ладонью судорожные зевки.
— И никто не в силах помочь ее величеству, — с видимым огорчением покачал головой Нарышкин. — Ахти мне. Худо почиваем-с.
— И светлейший тож, — продолжал шепотом Безбородко.
— Храм — не бальная зала, тут не возвеселишься, — еле слышно обронил Нарышкин. И тоже зевнул, стыдливо прикрывшись ладонью.
— И ты туда же!
— Хотел бы не ездить, да неможно: чай, я в придворных-то чинах.
— А я — карманный, мне тоже нельзя.
— Государыня всех нас окрестила карманными, оно и в самом деле так: все мы у нее в кармане.
— Карман-то тепел, — язвительно заметил Безбородко. — Нам всем в нем не худо. Пригрелись.
Пригрелись! Государыня была добра и щедра к своим верноподданным. Министры, вестимо, были таковыми. И все ее окружение. Ежели язвили, то добродушно: языки-то не подвяжешь, даже при благом-то царствовании.
Царствование Екатерины почиталось благим. Благам оно было для дворянской верхушки. Да и для нарождавшегося третьего сословия.
Потемкин взъерошил империю. Подавай ему работных людей, подавай денег, много денег! Желалось ему в мгновение ока оживить пустынные земли, еще недавно бывшие под турком. А такого в те времена не бывало нигде да и не могло быть. Времена-то были медлительные, лошажьи да воловьи, и все делалось годами и десятилетиями.
«Ишь, лапотники, припустились вдогон за Европою!» — хмыкали послы, увлеченные властной Екатериной. Они были все скептичны, как подобало истым европейцам, для которых Россия была все еще страной варварской. Государыня их понимала, но скепсис — болезнь неизлечимая…
Храм Святой Софии-премудрости сиял свещными огнями. Благой вощаной дух мешался с ладанным. Богомольный народ втекал и уплотнялся, гудел недовольно: где государыня, узреть бы ее, благочестивицу, какова она собою, благолепна ли, как сказывают.
Но государыня потерялась в плотном кольце придворных, бывших, как правило, выше ее ростом, что было, впрочем, и немудрено. Она полусклонилась перед чтимой иконою Богоматери «Утоли Моя Печали» и губы ее беззвучно шевелились.
— О чем бы ей молить спасительницу? — с некоторым недоумением промолвил Безбородко. — Все у ней есть, и все ее желания и прихоти мгновенно исполняются.
— Дабы стол был обильным, а стул — легким, — шепнул насмешник Нарышкин. — Более о стуле, нежели о столе.
— Молчи, нечестивец! — буркнул Безбородко. — Во храме-то срамно так выражаться.
В толпу молящихся затесались, ведомые любопытством, Сегюр и де Линь. Она их поглотила, засосала и мало-помалу вытолкала к кругу придворных. Их неохотно пропускали.
— Глядите-ка, принц, императрица стала на колени. — Сегюр толкнул в бок своего приятеля.
— Из нее вышла бы великая актриса. Она затмила бы всех в «Комеди Франсез», — меланхолично молвил де Линь. — Но молчите, французская речь тут не в чести. Фанатики могут принять нас за шпионов либо за врагов православия.
Екатерина поднялась с колен, полуобернулась и, заметив Сегюра и принца, поманила их пальцем.
— Я должка подавать пример благочестия своим подданным, и прежде всего придворным. Они демонстративно предпочитают балы литургиям, танцзалы — храмам Божиим. — Легкая улыбка блуждала на лице императрицы. — Слава Богу, у нас богомольный народ, именем Христа более всего управляется это Божье стадо.
— Благослови, владыко, — тотчас перешла она с французского на русский: во главе притча к ней приблизился архиепископ Киевский, помахивая кадилом. И приложилась к его руке, как простая прихожанка.
— Какой талант, какой талант! — бормотал де Линь.
— Примадонна великого театра, имя которого Зимний дворец, — подхватил Сегюр.
— Лучше сказать, вся империя, — добавил де Линь. — Ибо столь высокие подмостки только и достойны такого таланта.
Пришлось прибегнуть к помощи гвардейцев, чтобы расчистить дорогу для государыни и ее свиты.
— Ну, господа, что скажете? Какова я?
— Вы великолепны, как всегда, ваше величество, — учтиво заметил Сегюр.
— А вы, принц? Что вы молчите?
— У меня нет слов, государыня. Где бы вы ни находились — под каким бы небом либо сводом, — всюду вы органичны…
— Не правда ли, из меня вышла бы хорошая актриса? Актерка, как говорят на Руси?
Оба на мгновение обомлели. Экая откровенность, истинно царская! Де Линь нашелся первым:
— Вы любите откровенность, ваше величество. Так вот, мы с графом только что говорили об этом. Вы — истинный талант!
— Более того — гений! Позвольте выразить вам наше восхищение.
— Выражайте, выражайте. Я люблю, когда мною восхищаются. И этим я нисколько не отличаюсь от простых смертных. Надеюсь, граф, вы тоже любите, когда вами восхищаются?
— О, разумеется…
— К тому же я женщина, хоть и в солидных летах. Так что воскуряйте мне фимиам, господа. Его воскуряли Вольтер и Дидро, вам грех от них отставать.
— Экая бестия, — шепнул де Линь, когда процессия подвинулась вперед, а они несколько отстали. — У нее поистине царственный язычок. Я продолжаю поклоняться ей, несмотря ни на что.
— На что именно, принц?
— На слухи и сплетни, которые ее окружают. Впрочем, они окружают любого монарха, а тем более монархиню. Все они сластолюбивы и все неумеренны. Екатерина по крайней мере не кровожадна и не мстительна. А двор… Он для того и существует, чтобы злословить. Ей, во всяком случае, присущи благие порывы. И, как я заметил, она искренне любит делать добро своим подданным.
— В меру, конечно. А что вы скажете о крепостном праве?
— А где вы видели монарха, который бы сотряс основание своего государства? — отвечал принц вопросом на вопрос. — Монарха, который бы выкинул свой трон, покинул бы дворец и переселился в хижину простого поселянина? Обозревая историю Европы, я такого не знаю. Все приходит в свое время, граф. И вы это отлично знаете.
Они уже основательно отстали от императрицыной свиты. Маяком ее стала богатырская фигура Потемкина, возвышавшаяся над всеми придворными. Он очнулся от хандры и пустился в дворцовые увеселения. При том зорко наблюдая единственным своим зрячим оком за тем, чтобы на виду и в отдалении исполнялись его предначертания.
Днепр все еще был окован льдом. Он был весь испещрен и полозьями саней, и человеческими следами, равно и конскими копытами. Снег потерял свою первозданность: он был того грязно-желтого цвета, каким бывает вблизи человеческого жилья.
Весна уже влажно дышала в лицо. Небо грузно нависло над землей, тяжесть его грозила то ли снегопадом, то ли дождем. Но уже посветлели ветлы, пока еще едва заметно стали набухать почки.
