Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
— Господа, настал решительный час для нас. Король требует только победы, и мы должны получить ее. Пока Апраксин со своей толпой толчется у реки, мы атакуем его и сбрасываем в Прегель. Апраксин сам облегчил нам эту задачу, разобрав за спиной мосты. Лучшего для нас подарка он сделать не мог, — усмехнулся Левальд. — Наступаем, как учил нас король, косвенным порядком. Прошу взглянуть на карту, господа. Итак, видите, река Прегель и ручей Ауксин образуют как бы прямой угол, в котором сейчас находится Апраксин со своим сбродом. Справа атакует врага принц Голштинский, слева от него будьте вы, генерал Кальнейн, еще левее Дон с Шерлемером. И замкнет этот своеобразный мешок генерал Платенберг. Артподготовка должна быть короткой, но сильной. И сразу пускаем пехоту Манштейна и Поленца. А конница довершит дело, загонит врага в воду и утопит.
— Кто начинает первым? — спросил Дон.
— Я думаю, принц Голштинский. Но сразу же за ним начинает атаку весь его левый фланг от Кальнейна до Платенберга. Натиск должен быть мощным, бой кровопролитный и короткий. Я почти не оставляю резерва, поэтому затяжка боя будет для нас чревата. Помните об этом, господа.
Появившийся в шатре адъютант доложил:
— Русские зажгли деревни, ваше превосходительство.
— Вот они, варвары! Посему никакой пощады врагу, никаких пленных!
Армии разделял гросс-егерсдорфский лес, сквозь который была прорублена просека. В пять часов утра заиграла труба в прусском лагере, и конница принца Голштинского помчалась в атаку на левый фланг русских.
— Картечью, картечью! — закричал генерал Сибильский своим пушкарям.
Но те и без команды знали свое дело. Против конницы и вообще живой силы лучшее средство — картечь. Загрохотали пушки, завизжала картечь, заржали раненые кони.
Апраксин, сидя на коне, наблюдал за полем боя. И, увидев, что первый удар принял Сибильский, обернулся к адъютантам:
— Мигом к Лопухину и Зыкину, пусть через просеку пустят Нарвский и второй Гренадерский полки. Они должны выйти в тыл атакующим. Скорей, скорей!
Адъютант ускакал. Апраксин пытался через дым, стлавшийся от пушечной стрельбы, а особенно от все еще горящих деревень, рассмотреть происходящее впереди и уж в душе жалел, что приказал вчера сжечь их.
— Ни черта не вижу.
А бой разгорался. Началась пальба на правом фланге у Леонтьева, но от Апраксина его не было видно. Однако, обернувшись, фельдмаршал подозвал другого адъютанта:
— Скачи к Броуну и скажи, чтоб, в случае чего, он поддержал Леонтьева. Быстрей!
Вернулся адъютант от Лопухина.
— Ну? — встретил его нетерпеливым вопросом Апраксин.
— Генералы Лопухин и Зыкин сами повели полки, но просека сильно заболочена.
Фельдмаршал Левальд послал адъютанта к принцу Голштинскому с приказом:
— Пусть установит с десяток пушек на просеке, там должны обязательно появиться русские. Два-три залпа картечью, и Манштейн вводит свои полки, добивая уцелевших. Проходит просеку и заходит в тыл правому флангу русских.
В это время к Левальду подскакал полковник Борх, командир драгун. Щека его была в крови, видно, задело картечью.
— Ваше превосходительство, наша атака захлебнулась. Нужна поддержка.
— Где я вам ее возьму, Борх, — холодно отвечал Левальд. — Вот все, что я имею, — и показал свою подзорную трубу. — Судя по вашему виду, вас угостили картечью. Скачите к Дону, пусть перебросит часть пушек на ваш участок. И больше у меня ничего не просите.
Борх ускакал.
Лопухин и Зыкин углублялись со своими полками в просеку. И сразу убедились, что ни пушек, ни телег по ней не протащить.
— Дай бог пехом одолеть, — сказал Лопухин и, окидывая с седла своих гренадер, поторапливал: — Поживей, поживей, ребята! Слышите, наши уже дерутся.
Пушечная и ружейная пальба, казалось, доносилась со всех сторон. И здесь в просеке было довольно дымно, а под ногами столь вязко, что местами приходилось идти едва ль не по колено в грязи.
И вдруг впереди сквозь дым блеснул огонь, рявкнули пушки, впередиидущие сразу попадали, срезанные густой картечью. Рухнула лошадь под генералом Лопухиным. Картечь секла не только людей, но срезала ветки с деревьев.
Генерал Зыкин был убит наповал, картечь угодила ему прямо в голову. Лопухин, прижатый убитым конем, был без сознания, ему картечь угодила в шею.
Поднялась паника, истошные крики:
— Где наши пушки?!
— Нас предали!
— Братцы, спасайся!
А пушки, невидимые из-за дыма, снова рявкали, и снова визжала картечь, выкашивая ряды гренадер. Только от пушечного огня Нарвский и Гренадерский полки потеряли почти половину состава и всех офицеров.
Поэтому налетевшая прусская пехота штыками гнала уцелевших, обезумевших от страха людей, добивая раненых, настигая отстающих. Манштейн отправил фельдмаршалу радостное сообщение:
— Враг бежит! Мы победили!
Но это была, пожалуй, единственная весть Левальду об успехе в этом сражении.
Молоденький отчаюга Румянцев, узнав о гибели Лопухина и Зыкина, выбежал перед Новгородским полком, со звоном выхватил шпагу:
— Ребята! Новгородцы! Не посрамим седин ваших! За мной! — и побежал к лесу, из которого вытекали победоносные пруссаки.
Словно вихрь налетел на ликующих пруссаков. Иным показалось, что это восстали только что убитые ими русские. Они как будто упали с неба или явились из-под земли. Впереди них мчался генерал и, сверкая шпагой, исступленно кричал:
— Бей их, ребята!.. В печенку! В селезенку!
— Ура-а-а! — катилось над этой стремительной лавиной.
И, едва соприкоснувшись с ней, ощутившие на себе беспощадную сталь клинков, пруссаки вначале попятились, а потом и побежали. Побежали тем самым путем, по которому только что пронесли ликующую тень виктории, так подло изменившую им.
Но этим для манштейновцев беды не кончились. В дыму их не признали свои и ударили по ним из пушек и ружей.
— Свои-и, свои-и!.. — завыли уцелевшие. — О, доннер веттер!
Неудача полков принца Голштинского в центре, будто пламя по сухостою, переметнулась на фланги. С левого русского фланга генерал Сибильский пустил свистящую, орущую бригаду донских казаков. И, словно сговорясь с ним, от генерала Леонтьева ринулась казачья лава атамана Перфильева.
На всем пространстве грохотали пушки, трещали ружейные залпы, свистели пули. Одна из них, видимо шальная, долетела до главнокомандующего, ранив под ним коня. Белый конь, всхрапнув, ударился в дыбки, едва не сбросив с себя высокого седока.
— Ваше превосходительство, он ранен! — закричал кто-то из адъютантов.
Апраксин спрыгнул с коня и только тут увидел, как течет кровь по подгрудью несчастного животного. Адъютант уступил командующему своего коня.
Из-за леса доносился топот тысяч копыт, крики, лязг железа, свист с улюлюканьем.
«Казаки, — догадался Апраксин, незаметно крестя живот свой. — Кажись, виктория. И всего пятнадцатью полками управился. Резерв почти не тронул».
Фельдмаршал Левальд, поняв, что битва проиграна, несмотря на такое удачное начало, велел трубить отход, чтобы не потерять остатки разбитых, раздерганных полков. Тем более что началось повальное бегство уцелевших солдат. Даже артиллеристы, застигнутые казачьим налетом, разбегались, бросая пушки и коней. И уж никакой приказ не мог остановить отступающих. Только труба, играющая отход, могла хоть как-то оправдать их перед собой, Богом и историей.
Уже в темноте, когда появились на небе звезды, а на земле засветились сотни солдатских костров, на которых варился немудреный солдатский ужин, в шатер Апраксина вошел адъютант.
— Ваше превосходительство, там казак приволок прусского полковника. Как прикажете, под караул или?..
Апраксин, еще не отошедший от дневных волнений и страхов, поднялся с походного ложа:
— Взглянуть хочу.
Он вышел из шатра и в свете горящего рядом костра увидел связанного прусского офицера, стоящего у стремени чернобородого казака.
— Вот ваше пре-ство, — сказал казак, сглотнув полслова. — Пымал голубя, решил до вас доставить для гуторки. Рубить пожалел, все ж генерал. Сгодится?
— Сгодится, казак. Спасибо. Как звать тебя?
— Емельян Пугачев[56], ваше пре-ство.
— Молодец, Емельян. Держи. Заслужил. — И подал казаку серебряный рубль.
— Премного благодарны, ваш пре-ство, — отвечал казак, лукаво щурясь.
От пленного он больше поживился, вытряхнув у него из кармана пять полновесных талеров. А вот фельдмаршал поскупился, мог бы за генерала и поболе дать.
— Это не генерал, казак. Это полковник драгунский.
— Я, я… — закивал вдруг пленный. — Полковник Борх есть.
— А я-то думал, — вздохнул Пугачев, словно сожалея, что оставил в живых пленного, и стал заворачивать коня.
