Ирина Звонок-Сантандер - Ночи Калигулы. Восхождение к власти
— Ты катаешься на лошади? — догадался Гай.
— Да, — задорно улыбнулась Агриппина Младшая. — Что же тут такого? Разве только мужчинам позволено упражняться в скачках? Я и плавать умею! Получше, чем ты, — добавила девочка с лёгким злорадством.
Калигула смутился, припомнив давний случай на галере. Агриппина засмеялась, но не злобно, а доброжелательно. Гай тоже улыбнулся. К чему припоминать глупую детскую вражду?
— Где мать? — отрывисто спросил он.
— Идём, я проведу тебя, — Друзилла грациозно коснулась предплечья Калигулы. Мелодично зазвенели серебрянные филигранные браслеты. Какой тонкой, почти прозрачной казалась рука Друзиллы — как у морской сирены.
Девушка, поднимая сандалиями пыль, направилась к дому. Брат двинулся за ней. Он думал об умирающей матери, но не мог отвести глаз от золотисто-рыжих волос сестры, шеи цвета персика и худеньких шелковистых лопаток, которые оставлял на виду низкий вырез туники. Друзилла выросла красавицей!
Дверь в покои Агриппины Старшей была открыта. Легионеры, которым Тиберий поручил охрану невестки, озабоченно сновали у её ложа. Агриппина отказывалась есть. И солдатам было велено насильно вкладывать ей пищу в рот. Но легионеры не осмеливались применять насилие к внучке Октавиана Августа.
— Отведай что-нибудь, благородная матрона! — уговаривал Агриппину седеющий центурион, держа в руках медную тарелку.
— Сын мой умирал от голода! И никто не подал ему куска хлеба! — зло сверкая глазами, отвечала она.
— Такова воля императора, — удручённо пояснил центурион. — Твои сыновья составили заговор. Но Тиберий не желает твоей смерти!
В ответ Агриппина рассмеялась — надрывно и вызывающе.
— Мама!.. — ошеломлённо прошептал Калигула, остановившись на пороге опочивальни.
Пугающий смех Агриппины прервался. Она резко обернула к сыну постаревшее измождённое лицо.
— Гай! — выкрикнула матрона, протягивая дрожащие исхудалые руки. — Я уж не надеялась увидеть тебя! Боги милостивы, и послали мне утешение напоследок.
— Не умирай, — тоскливо попросил Калигула, прижимаясь к материнской груди.
— Жизнь для меня осталась далеко позади, — печально усмехнулась Агриппина. — Разве под силу стареющей женщине видеть, как гибнут её дети? Цезарь отнял у меня возможность защитить сыновей. Остаётся только умереть… Но я умру, бросая вызов Тиберию!
— А как же мы? Останемся одни?!
— Живите подальше от Тиберия! — властно велела Агриппина, обхватив лицо сына слабыми ладонями. — На вилле вашей бабки, Антонии. Позаботься о сёстрах!
Матрона смолкла, страдальчески закусив губу. Поцеловала Калигулу в лоб увядшими губами.
— Теперь уходи, — в покрасневших глазах женщины затаилась боль. — Иначе мне недостанет мужества…
«Как я ненавижу Тиберия!» — думал Калигула, покидая опочивальню умирающей матери. Та же мысль билась в угасающем мозгу Агриппины.
XXV
Три дня спустя Агриппина Старшая скончалась, так и не притронувшись к еде. И сразу же быстроходный парусник отплыл к острову Капри с вестью о смерти.
Ответ Тиберия прибыл к вечеру. Пандатерия находилась на расстоянии немногих стадий от печально известной императорской виллы. Цезарь позволил предать тело Агриппины должному захоронению. (А ведь мог и запретить!) Но урна с её прахом должна остаться на Пандатерии. Агриппина не будет похоронена в семейной усыпальнице Юлиев, рядом с Германиком.
День выдался солнечный, безмятежный. Такие дни не редкость в начале осени. Лёгкий ветер доносил с моря терпкий запах гнилых водорослей. Калигула, вместе с тремя рослыми легионерами, нёс на плече чёрные носилки с телом матери. Три сестры в тёмных покрывалах потерянно брели следом, жалко всхлипывая.
Шли в конце печальной процессии рабы и рабыни Агриппины. В последнем завещании матрона многим даровала волю, и они, отныне отпущенники, одели фригийские колпаки. Не было наёмных плакальщиц, не было пышности, соответствующей высокому положению умершей. Зато все, оплакивавшие Агриппину Старшую, искренне скорбили о ней.
На широком квадратном дворе возвышался погребальный костёр из кипарисовых дров и можжевельника. Содаты установили траурные носилки поверх костра и отошли. Четверо детей Агриппины остались у её тела.
Лицо умершей было укрыто восковой маской. Аромат ладана и кедрового масла заглушал запах тления. Девочки принесли с собой букеты поздних осенних роз и теперь усыпали цветами тело матери. Калигула осторожно вложил покойнице в рот золотую монету — чтобы, прийдя к мутным водам подземной реки Стикс, она заплатила перевозчику.
Центурион подал Гаю зажженый факел. Калигула долго смотрел на мать, потом обречённо отвернулся и поднёс факел к костру. Вспыхнули ветки кипариса; зашипела горючая сосновая смола, которой предварительно окропили дрова. Повалил густой чёрный дым, от которого потускнело ярко-синее италийское небо. Заголосили рабыни, рвя на себе распущенные волосы. Громко заплакала Юлия Ливилла — младшая дочь, совсем ещё девочка. Калигула, не шевелясь, смотрел, как жаркое пламя пожирает дорогую сердцу покойницу.
Костёр догорел. Рабы залили водой тлеющие угли. Присутствующие разошлись, оставив семью усопшей для исполнения последнего обряда.
Три девочки и юноша молча бродили по пепелищу, выискивая среди углей материнские кости. Бережно омывали их вином и молоком, насухо вытирали и складывали в бронзовую урну. На полудетских лицах читалась тоска и растерянность.
* * *— Агриппина умерла, — говорил Тиберий, небрежно развалясь на ложе, установленном на террасе виллы в Капри.
— Умерла достойнейшая и благороднейшая матрона Рима, — тяжело вздохнув, отозвался собеседник императора — старый сенатор Кокцей Нерва, друг Тиберия со времён юности.
Император подозрительно покосился на него:
— Издохла гадюка, брызгавшая на меня ядом! — пробормотал он. — Где ты увидел в ней благородство?
— Никогда Агриппина не запятнала себя позором! — нахмурился Нерва. — Она стояла выше пороков, которым предаются недостойные мужчины и женщины.
— А честолюбие разве не порок? — возмутился Тиберий. — Агриппина забывала о том, что место женщины — за прялкой! Таскалась за Германиком по военным лагерям. Рожала детей не дома, как положено благородной матроне, а в диких германских лесах! Рядила сына в солдатские одежды и требовала называть его Гаем Цезарем Калигулой!
— Верная любящая жена, хорошая мать… — хладнокровно отозвался Нерва.
— Она даже отдавала приказы центурионам от имени Германика! — император почти кричал. — Разве такое поведение пристало женщине?!
— Агриппина была необыкновенной римлянкой! — печально улыбнулся старый сенатор. — Женские слабости и капризы — не для неё!
— К тому же, Агриппина впала в распутство, — мстительно добавил Тиберий. — Она имела позорную связь с неким Азинием Галлом.
— Ложь! — горячо возразил Нерва. — Не клевещи на покойницу, цезарь! Это недостойно мужчины и императора!
Тиберий замолчал, не находя ответа. В груди закипала злость против старого друга. «Как он осмелился перечить мне? Вот сейчас велю бросить Нерву в темницу! Это заставит его одуматься и запросить пощады!» Но император даже не успел додумать до конца эту мысль, не то что — привести в исполнение.
— Если достойнейшие мужи и матроны Рима предпочитают смерть, то я тоже не хочу жить! — торжественно произнёс сенатор.
— Не говори глупостей, Нерва, — искоса глянул Тиберий.
— Это не глупости, цезарь. Я действительно решил умереть. Потому и пришёл к тебе попрощаться. В память о нашей былой дружбе.
Тиберий пристально всмотрелся в лицо Кокцея Нервы — смуглое, морщинистое, похожее на измятый пергамент орехового цвета. «Как он постарел, — тоскливо думал император. — Неужели я тоже выгляжу вот так — как разлагающийся труп? Но я ещё не устал от жизни! Я не перережу себе вены и не выпью чашу с цикутой! Пусть не надеются мои враги. Я всех переживу!»
— Я ещё не решил, как умру, — отрешённо глядя на нимф и сатиров, резвящихся на стене, продолжал Нерва. — Может, истеку кровью в тёплой ванне. Может, уморю себя голодом, подобно Агриппине. Но знай, цезарь! Прежде, чем наступят ноябрьские календы, тебе доложат о моей смерти. Прощай!
Нерва тяжело поднялся с табурета, украшенного резьбой из слоновой кости. И, не оборачиваясь, двинулся к выходу. Тиберий молча глядел вслед удаляющему другу, словно старался навсегда запомнить его сгорбленные плечи и полную шею, до красноты натёртую шерстяной тогой.
Император подошёл к краю террасы, вцепился ладонями в гладкие мраморные перила и затосковал. Лёгкий ветер кружил в воздухе жёлтые листья клёна. Шумели вечнозелёные кипарисы. Заросли дикого винограда отливали багрянцем. Тиберий, поёживаясь от прохлады, долго созерцал прелесть увядания.
