Михаил Козаков - Крушение империи
— Могу я видеть господина ротмистра? — заметив движение этих ног, спросил вошедший.
Левая дверца медленно, с гнусавым скрипом захлопнулась, и Кандуша, повернув голову в сторону вошедшего, натолкнулся на его встречный любопытствующий взгляд.
— Пантелейка!.. Пантелеймон… ты? — вскрикнул вошедший человек, шагнув к Кандуше.
И как камень о камень высекает короткую, мгновенную искру, так память обоих, столкнувшись друг с другом, уронила ее брызгами первых сорвавшихся слов.
— Что? Как? — отступил слегка Кандуша. — Здравствуйте… Совершенно верно: это я, Иван Митрофанович… я, — заставляя себя успокоиться, сказал он, прищурившись, скрывая свои встревоженные глаза. — Я… я, — повторил он опять, и это «я», как он произносил его сейчас, усиливая каждый раз, каждый раз все тверже, как будто служило ему средством не то самозащиты и собирания самого себя, не то наступления в одно и то же время на так неожиданно появившегося здесь противника — Ивана Теплухина.
— Ты… в охранном отделении?
— Письмоводительствую… всего лишь, Иван Митрофанович. Служу по бедности, а распоряжаются другие, как вам известно…
— Однако…
— Упрекаете? Что ж, упрекайте, Иван Митрофанович. Презирайте. Не всем в Сибирь мучениками ходить: мы люди маленькие, нестоющие… Сломило… сломило нас, силенки надорвало, — сознаюсь, конечно. Да вы шапку… шапку снимите: жарко тут… Да и портрет царский, пипль-попль, обязывает! Не так?
Он уже в полной мере овладел собой и вел свою привычную игру, как вел ее почти с каждым собеседником, подсовывая ему, как силки птице, сразу несколько фраз различного содержания, чтобы тот, растерявшись, не знал, на какую ему в первую очередь ответить. И тем временем всматривался в нерешительности топтавшегося на одном месте Ивана Митрофановича.
— Да вы садитесь… садитесь, пожалуйста. Честь и место.
Нет, не очень изменился за эти годы Иван Теплухин. На присланной из департамента фотографии он был бородат, и борода, обрамлявшая все лицо, настолько преображала его, что Кандуша в первый момент не узнал тогда своего близкого знакомого, земляка. Но сейчас… сейчас Теплухин был таким, каким знал его четыре года назад.
Тот же резкий короткий взгляд серых глаз, круглое лицо с маленьким, слегка вздернутым носом и чувственные, расстегнутые губы — большеротый человек…
— Честь и место! — повторил он, садясь за стол и приглашая туда же Теплухина. — Эх, пипль-попль, долго не виделись! Судьба играет человеком, позволю себе высказаться.
— Откуда столько наглости у тебя — у Пантелейки? — не скрывая нарочито насмешливого и недружелюбного отношения к нему, подошел поближе Иван Митрофанович и, секунду поразмыслив, снял шапку и опустился на стул.
— Оттуда же, Иван Митрофанович, откуда у вас теперь покорность и натуральное, как говорится, спокойствие, — также подчеркнуто невозмутимо ответил Кандуша. — Зачем пришли к господину ротмистру? Давно мы не видались — это верно…
— Доложи ротмистру Басанину, что мне нужно выяснить с ним один вопрос.
— Касательно?
— Касательно того, что может интересовать только меня.
— Не доверяете… мне не доверяете? Господи, боже мой! — как-то неожиданно печально и серьезно вздохнул Кандуша и перегнулся через стол к Ивану Митрофановичу. — Воля ваша, конечно, а напрасно не доверяете. Теперь можете доверять. Смысла мне нет вас обманывать: вы мою планиду видите, а я — вашу. Так? Вражды, — как, например, вражды личной, — нет у меня к вам? Нет. Уважал я вас? Уважал. Эх, вспомните только, Иван Митрофанович… Постойте, не перебивайте… Верил я вам? Верил. Пипль-попль! Атаманом своей души считал драгоценного Ивана Митрофановича! Может, вру? Сами знаете, так оно было, так… Брошюрки, прокламации по всем углам разносил, нелегальные листки чуть не городовому на спину наклеивал…
— Вот именно — городовому. Наверно, в руку ему совал да называл тайком наши фамилии.
— Не смеете! — вскрикнул Кандуша, и черные фитили его глаз зажглись на мгновение неподдельным гневом. — Не смеете так говорить, слышите? «Пантелейка»! Презрительно теперь называете, — а раньше? Кто раньше не щадил себя, позволю себе высказаться? Кому важную, опасную работу поручали? Мне, Пантелейке. Только называли тогда так — с дружбой, с любовью даже…
— Напрасно, значит.
— Нет, тогда — не напрасно. Не перебивайте, дайте досказать. Если уж встретились, выслушайте до конца. Вас и всех ваших товарищей по каторжной дороге увезли, а я остался. Кто знал меня? Никто, никогда. Что я есмь, что был тогда? Ну, что? Ну, ноготь с пальца вашего, Иван Митрофанович… Не больше. Кому ноготь срезанный во вред пойдет, — не так? А срезали тогда всех начисто, под самый корень… Революция или послабление государственной власти? Не будет ничего такого в России нашей — крышка! Выдуло сие помышление, как пыль с камня. Видали теперь Россию? А-а… то-то же!
— Мне нужен ротмистр, — перебил его Теплухин, хмуря брови и нетерпеливо поглядывая на плотно прикрытые двери в соседнюю комнату. — Болтай, болтай, — на язык пошлины не ставят.
— Доскажу, доскажу вам, Иван Митрофанович…
— Хорош охранник, который так исповедуется? — вдруг зло усмехнулся Теплухин. — Смотри, Пантелейка, выдует и тебя отсюда… Смотри.
Кандуша выпрямился на стуле, но через секунду вновь перегнулся через стол и, прищурившись, посмотрел вызывающе на собеседника. Иван Митрофанович увидел близко перед собой очень реденькие и жесткие, как мочало, кандушины сероватые усы — словно не живые, не растущие на губе, а натыканные в нее каждым волоском порознь, и среди усов — свежий выдавленный прыщик. «Гнилушка какая», — невольно отодвинулся Иван Митрофанович.
— Господин Теплухин, — медленно выговаривал слова ротмистров писарь. — Господин Теплухин, глупо и напрасно пугаете меня — государственного верного служащего. Понятно? Заблуждения своего молодого прошлого не имею надобности скрывать от своего начальства. Понятно? А вам говорю: выдуло всякие болезненные помышления, потому вижу и убеждаюсь, как ваше собственное, Иван Митрофанович, буйство умертвилось. Умертвилось окончательно и с пользой для вашей личной жизни… Не так разве? Выходит, буйство всякое требуется своевременно пресекать, — и польза будет и человеку этому и нашему государству. Жалею, что так гордо отвергли, позволю себе сказать, душевную нашу беседу по-приятельски: в противном случае мог бы пояснить вам свою исправленную биографию. Пожелаете когда — не откажусь. Вот и все! Господина ротмистра нет, кстати, а когда придет — доложу: приходил господин Теплухин Иван Митрофанович — не то за советом, не то…
Но продолжать было уже бесцельно: услышав, что ротмистр отсутствует, Теплухин, не говоря ни слова, поднялся со стула и быстро вышел.
— Пипль-попль! — проводил его непонятно звучащим словом ротмистров писарь и в сильном раздражении переломил надвое попавшийся под руку карандаш.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Обед в чиновничьем клубе
Как условлено было с Людмилой Петровной, ротмистр Басанин зашел в чиновничий клуб и занял, поджидая ее, отдельный столик в боковой комнате. Днем в клубе бывало сравнительно мало посетителей, так как почти все члены его обедали дома и приходили сюда к вечеру — к зеленым карточным столикам, чтобы «записать пульку», или сыграть в макао, или иногда посмотреть спектакль на устроенной здесь же сцене, или — по воскресным дням — послушать концерты, даваемые смирихинским «Обществом культуры и разумных развлечений».
Ротмистр заказал обед для двоих, но попросил повременить с ним, покуда не прикажет.
Толстый седой буфетчик Семен Ермолаич, тридцать пять лет кормивший сначала дворян, а после — чиновников и всех именитых и благонамеренных горожан, знал не только вкус каждого, но и капризы его желудка, почек и печени так же хорошо, как и материальные и личные дела посетителя. Многие из них были, тайком от других, его постоянными, а иногда и долголетними должниками, но старый буфетчик никогда не давал им этого чувствовать. Проигравшемуся в карты он вручал поспешно золотую пятирублевку — так, словно он сам был должником неудачника:
— Прошу прощения, прошу прощения, Иван Андреевич. Мне бы, неучу, и самому бы след догадаться…
И нетерпеливый и благодарный в душе Иван Андреевич брал золотую монетку и быстро, двумя пальцами, опускал ее в нижний кармашек своего потертого, с золотыми чиновничьими пуговицами жилета и этой же рукой похлопывал потом по плечу добрейшего буфетчика:
— Так вы не забудьте, Семен Ермолаич: теперь пять да в прошлом месяце десять…
— Уж вы не надейтесь, — отвечал старик. — Забуду, обязательно забуду: на такие дела памяти нет.
Он, старый буфетчик, считал себя близким, тесно связанным всей жизнью, всем ее прочным укладом со всей этой средой бар, помещиков и чиновников.
