Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая
Наверное, это и был тот знак, которого он втайне ждал все это время. И теперь оставалось самое трудное: понять, что этот знак означает, куда зовет, о чем, может быть, предупреждает…
И тревожно зазвучала в памяти Василия знакомая с семинарских лет молитва: «…избави нас, угодниче Христов Николае, от зол, находящих на нас, и укроти волны страстей и бед, восстающих на нас, да ради святых твоих молитв не обымет нас напасть… моли, святителю Христов Николае, Христа Бога нашего, да подаст нам мирное житие и оставление грехов, душам же нашим спасение и велию милость, ныне и присно и во веки веков…»
* * *Он истово молился, и другой светлый лик вживе предстал перед ним и глянул, как всегда, благосклонно и строго: это владыка Николай, духовный отец, словно благословлял Василия в отчем дому. И теперь окончательно поняло сердце Василия, что он дома; что именно отсюда, с этого краеугольного камня, надо начинать ему строить свое гнездо, свою жизнь в продолжение родительской. Это, наверное, и есть на Земле та жизнь вечная, что обещается каждому человеку.
На тот дом, что был новее, через год сыскал он, не без помощи Пелагеи Яковлевны, покупателя на той же улице. Цену назначил без запроса, однако имея в виду, что вместе с владивостокскими накоплениями вырученного должно хватить, чтобы начать свое, твердо обдуманное дело. Покупатель, рыбный торговец Колыванов, попросил небольшую рассрочку, и, чтобы понять, можно ли ему довериться, Василий решил наведаться к нему домой.
Домик оказался чистеньким, с первыми гиацинтами в палисаднике. Хозяин по пестрым домотканым половикам провел гостя в горницу, велел для разговору подать графинчик и закуску. Хозяйка не спеша накинула на стол вышитую скатерть, две девушки – светловолосая, что постарше, и еще подросточек-темненькая – смущаясь внесли горячую отварную картошку, соленую рыбу, миску икры, маринованные завитки молодого папоротника.
Все дышало миром и покоем в этом доме, словно и не было за его стенами ни нашествия, ни всяческого разорения, словно какой-то невидимый купол отгородил эти стены от мятущегося мира. Здесь хотелось не думать ни о выстрелах, ни о японцах, ни об оставленной во Владивостоке фотографии, а просто жить заботами только этого вечера, этим неожиданно дарованным застольем, радоваться общению с этими спокойными радушными русскими людьми.
За стол девиц хозяин не посадил, вероятно, имея в виду деловой характер предстоящей беседы, но во время этого разговора между прочим упомянул, что приобретаемый домок предназначается в приданое старшей дочери Анне – степенной, вальяжной девушке с толстой светлой косой.
Когда в завершение разговора принялись за чай и к столу подсели обе сестры, мать Анны невзначай похвасталась, что вот дочери шить мастерицы, а Аннушка к тому же и рукодельничает в охотку: эту скатерть, что на столе, расшила своими руками.
– Да и батюшка здешний не нахвалится, – добавил отец. – Оклад к образу Пресвятой Богородицы Анна жемчугом украсила.
Все эти похвалы себе Анна слушала краснея, а сама нет-нет да и взглядывала украдкой на рослого, ладного молодца.
Незаметно, искоса присматривался к ней и Василий. «Имя-то какое у нее славное, – думалось ему. – Анна, помнится, по-гречески „благодать“…»
И тепло становилось у него на душе от этого чистого девичьего облика: склоненной светловолосой головки с длинной косой, покатых плеч с накинутой узорной шалью, негромкого застенчивого говора…
* * *Об отсрочке платежа за дом хозяин с Василием договорился, но с того визита так уж повелось, что стал Василий частенько захаживать к Колывановым. К большому, однако, неудовольствию Пелагеи Яковлевны.
– Василий Сергеевич, хочу вам напомнить: ваш отец, можно сказать, всю жизнь положил, чтобы за вами каторжное клеймо не тянулось, – как-то сказала она, поджав губы. – А вас опять в колывановское каторжное гнездо заносит… Сейчас, правда, времена новые – как это: «Кто был ничем, тот станет всем»?
– Колыванов был на каторге? – удивился Василий, пропустив мимо ушей выпад обиженной на Советы Пелагеи Яковлевны.
– Здесь, на Сахалине, из простонародья мало кто не каторжник, – подтвердила бывшая надворная советница. – Но на сей раз речь не о самом Колыванове, а о его жене. Да-да, о Маремьяне, староверке этой. Она сюда за убийство попала. Да не кого-нибудь, родного отца топором угрохала. Она, видите ли, в скит собралась, в костромские леса, к старицам. А тятенька пил сильно, да ее, говорят, за купца-старика замуж хотел спроворить корысти ради.
Василий представил себе Маремьяну Игнатьевну Колыванову – медлительную спокойную женщину с протяжной неторопливой речью – и невольно поежился: Анна было так похожа на мать…
– И что вам, широкообразованному человеку, делать среди этих, так сказать, невежественных торгашей? – продолжала пилить его Пелагея Яковлевна. – У них там, поди, все в дому рыбой провоняло от тятенькиной лавки. Или деньги и в самом деле не пахнут? – снова подколола она крестника.
Василия раздражало это непрошеное вмешательство в его жизнь, но по давней привычке не показывать своих чувств он не возразил своей собеседнице. А у Колывановых бывать не перестал. Там к нему понемногу привыкли, и Анна уже не стала так краснеть и смущаться в его присутствии. А младшая, Настенька, и вовсе шалила и веселилась, как резвый котенок. Вечера обычно заканчивались за чайным столом: рассерженным шмелем гудел самовар, девушки приносили вазочки с душистым вареньем из ежевики и облепихи, наскоро испеченные коржики.
Но однажды, когда после уютного, тепло проведенного летнего вечера Василий распрощался и уже собрался уходить, Маремьяна Игнатьевна приостановила его на крыльце.
– Вот что, господин хороший, ты уж не обессудь меня за прямой разговор, а только неладно получается…
Василий молча удивленно смотрел на нее. Из открытого окна на перила крыльца падал мягкий свет. В доме что-то напевала Анна.
– Ты, что ни вечер, у меня в дому, – продолжала Колыванова. – А у нас ведь девка на выданье. Того и гляди, пойдет о ней дурная слава. Я тебе от дома не отказываю, а только войди и ты в наше положение…
Василий все так же молча поклонился и пошел прочь.
Однако не успел он завернуть за угол, как услышал за собой торопливые шаги. Анна, в едва наброшенном на голову белом платке, бегом догоняла его.
– Мама… Что она вам наговорила? Вы ее, пожалуйста, не слушайте! – Она задохнулась, и слезы хлынули из ее глаз.
Василий осторожно положил руку на ее плечо, но девушка рванулась и так же быстро помчалась прочь.
Василий, почему-то улыбаясь, продолжал свой путь. Отчий дом встретил его тишиной, только залетные мухи с жужжанием бились об оконные стекла. Он засветил лампу и вдруг представил здесь, в этих стенах, Анну, ее вышитую скатерть на столе, пестрые домотканые половички, льняное, шитое крестиком, полотенце на божнице…
На другой день он просил у Колыванова руки его дочери.
– Как она сама, а я не неволю, – отвечал растерянный отец.
Раскрасневшаяся Анна, не подымая глаз, покорно склонила голову в знак согласия. Обрученных благословили.
Потом, когда уже шел деловой разговор о приданом, о том, где жить будущим молодым, Василий предложил, чтобы деньги, причитающиеся за проданный дом, Колыванов вложил в его новое предприятие – открытие в Александровске первого синематографа. А сам дом, купленный у Василия Колывановыми, пусть идет в приданое младшей – Настене: молодым хватит и другого ощепковского дома.
Маремьяна Игнатьевна всплеснула руками, услышав о кинотеатре: «Грех-то какой! Это ведь от дьявола!» – но осеклась, поймав строгий взгляд мужа. Последнее слово в этом доме все-таки всегда было за Колывановым.
* * *Теперь, когда Василий и Анна, уже на правах помолвленных, не только встречались за столом у Колывановых, но и бродили часами по зеленым улочкам Александровска, он позволил себе осторожно спросить у Анны о прошлом ее матери.
– Все правда, – просто сказала Анна. – Да ты разве сам не заметил, что мама тебе на стол особую посуду ставит? У староверов так положено – кто не нашей веры, тот мирской называется. С ним из одной посуды есть и пить – грех.
– А ты? А как же мы с тобой? – невольно сорвалось у Василия.
– Не нами началось, не нами и кончится, – сказала Анна. – Мама ведь вышла же замуж за отца, никонианца. А что ей было делать, каторжной? Не в шахтерские же казармы поломойкой идти? Ну а потом стерпелось, слюбилось. Он в дела наши духовные не мешается, обычаев не рушит. Так и живем. Настенка, вон, и вовсе ни в которой вере не крепка – ни в старой, ни в новой. Строжит ее мама, да что поделаешь – такие времена…
– А ты? – снова настойчиво спросил Василий. – А как же оклад к иконе Божьей Матери? Она ведь нового письма?
Он спрашивал ее об иконе, потому что боялся задать самый главный вопрос: «Ты любишь меня? Или тоже, как мать, выходишь замуж оттого, что нет иного выбора?»
