Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский
Сказал, оглядел комиссаров, каждому в глаза посмотрел, пряча в усах усмешку, медленно опустился на стул.
Полковник Джалалия, откинув голову, гоготнул и, скаля белые, как у молодого волка, зубы, сказал сидя целую речь:
— Прошли те времена, когда ляхи седлали нас нашими же христианскими людьми, когда мы боялись драгун. Теперь узнали мы под Пилявцами, что это не те ляхи, которые прежде били турок, Москву, немцев, татар. Это не жолкевские, не ходкевичи, не конецпольские, не хмелецкие, но хорьковые да заячьи ребята, одетые в железо. Как увидали нас, умерли со страху и разбежались.
Хмельницкий резко вскочил, махнул на Адама Киселя рукой:
— Святой патриарх в Киеве благословил меня на войну, венчал меня с моей женой, разрешил меня от грехов и причащал, хотя я не исповедался. Патриарх приказал мне истребить ляхов. Как же мне не повиноваться великому владыке! Поэтому я послал ко всем полкам приказ, чтоб кормили лошадей и были готовы к походу, без возов, без пушек. Все это я найду у ляхов. А если кто-либо из казаков возьмет с собою на войну хоть одну повозку, тому велю голову отрезать. Я сам, кроме сумки, ничего с собой не возьму.
Адам Кисель, неподвижный и бледный, порозовел и стал смотреть не мимо гетмана, а все на него, с сочувствием. Выговорится человек — смотришь, полегче разговор пойдет. И стоило гетману примолкнуть, пан воевода поднял разговор о пленных, особенно о воеводе города Бара Павле Потоцком и о бывшем гарнизоне крепости Кодак. В силу прежних договоров и присяги, гетман должен был пленных отпустить.
— Это вещь завоеванная, пусть король не думает, — торопливо ответил Хмельницкий. — Бог мне это дал. Пущу их, ежели ни одной зачепки на войне с Литвой мне от ляхов не будет. А Потоцкий нехай брата своего подождет, старосту каменецкого, который проливает ныне кровь христианскую в моей Подолии. Я послал туда полки и приказал привести его живым.
— Это верно. Многие магнаты ожесточились и проливают кровь, но мы сами были свидетелями, как ныне льется кровь невинных женщин, детей, ксендзов в Киеве. Полковник Нечай ляхов и под землей разыскивает.
— Не приказывал я убивать невинных, — сказал сердито Хмельницкий. — Убивают тех, которые не хотят пристать к нам или креститься в нашу веру. Киев — мой город. Бог мне дал его при помощи моей сабли. Более об этом бесполезно говорить.
И тут послышались крики и ропот большой толпы. Сотник Богун пошел узнать, в чем дело, но уже ясно слышались голоса:
— В прорубь ляхов!
Адам Кисель пристально посмотрел в лицо Хмельницкому: подстроена ли буря, или она и для него неожиданность.
Хмельницкий сидел усталый, побледневший и словно бы безучастный ко всему. Адам Кисель ничего не понял.
— Джалалия, — попросил Хмельницкий, — выйди к людям. Скажи, что гетман стоит за них горой. Скажи также, что расправа над послами богонаказуема. Пусть разойдутся. Им же хуже будет, если я рассержусь. — И обратился к Адаму Киселю:
— Давайте статьи вашего договора.
— Мы должны обсудить все пункты.
— Времени нет! — прикрикнул гетман. — Слышите? По ваши головы пришел народ.
Взял статьи, пробежал по ним глазами.
— Дай! — протянул руку к Ивану Выговскому, тот не понял, что от него хотят. — Перо!
Выговский торопливо обмакнул перо в чернила. Хмельницкий сделал вид, что приноравливается, где ему и как расписаться, поднял глаза на Адама Киселя, покачал головой и крест-накрест перечеркнул листы.
— Никакого акта подписывать не стану, — сказал гетман.
— Тогда мы требуем, чтобы нас немедленно отпустили! — крикнул пан Мясковский.
— С Богом! — Хмельницкий размахнул руки, показывая, что дверь для них всегда открыта. — Поезжайте завтра поутру, отвезите его милости королю письмо о немедленном возобновлении войны.
— Я сед и стар, чтобы возить королю такие письма! — воскликнул Адам Кисель. — Моему посольству и всему роду моему будет вечный позор за переговоры, приведшие к войне. Без подписания договора о перемирии я не уеду отсюда, ваша милость.
Хмельницкий поднял руку, требуя тишины, и опять стало слышно, как шумит толпа, требуя расправы над послами.
— Держать мне вас в Переяславе — только беды нажить, — сказал Хмельницкий, — убьют, ни на что не поглядят, ни на грамоты комиссарские, ни на седины… Не хочу я подписывать никаких договоров о мире или об одной только видимости замирения, но, ради дружбы и уважения к пану воеводе, так и быть, подмахну пяток статей, составленных и нацарапанных нашим братом — невежественными казацкими писарями.
Представлены были эти статьи тотчас. Первая требовала, чтобы в Киевском воеводстве не было унии, даже чтобы самого названия не было. Вторая тоже касалась религии: киевскому митрополиту следует предоставить место в сенате. Киевские воевода и каштелян должны быть греческой религии. В третьей статье брались под защиту ксендзы римско-католических костелов, но не допускались иезуиты — виновники смуты. Четвертая объявляла князя Вишневецкого виновником войны. «Я не хочу с ним жить и не пущу его на Украину, — заявил Хмельницкий, — он ни в коем случае не должен иметь булаву коронного гетмана». Пятая статья объясняла, что составление реестра и саму работу комиссии следует отложить до Троицы, потому что теперь невозможно собрать войско для решения столь важного вопроса. Во время комиссии Чаплинский должен быть обязательно выдан, а коронные и литовские войска не должны вступать в киевское воеводство — по рекам Горынь и Припять. Пленные будут переданы полякам не прежде,
