Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Запугав короля французской опасностью, Бекингем надумал приманить англичан религиозной идеей. Всенародно провозглашалось благородное нападение на проклятых папистов во имя защиты и спасения притеснённых и униженных гугенотов, нашедших своё последнее прибежище в Ла-Рошели. На благое дело был объявлен принудительный заем, причём оказалось, что сумма займа каким-то образам равна сумме как раз тех субсидий, которые палата общин соглашалась утвердить только ценой низвержения герцога Бекингема. Лордам-наместникам было предписано расследовать каждый случай отказа, дознавая, почему отказался, кто подучил, какими речами и с какими намерениями, чем опять-таки грубо попирались права англичан. Набранных наспех солдат размещали на постой в частных домах. Это стоило мирным подданным дороже любого королевского займа. Портовым городам вменялось в обязанность поставлять на свой счёт королевскому флоту военные корабли с полным вооружением и экипажем. Жителей Лондона обложили двадцатью кораблями, столько на отражение непобедимой армады с них не потребовала и королева Елизавета. Лондонцы попытались протестовать, указав на её достойный пример, и получили в ответ, что прошедшие времена должны подавать пример повиновения, а не протеста. По всем церквям рассылались обязательные проповеди о благости слепого повиновения данному Богом монарху, а когда кентерберийский архиепископ Джордж Эббот запретил в своих приходах эти явным образом корыстные проповеди, его отрешили от должности и сослали в дальний приход.
Для возбуждения народного негодования ничего лучше придумать было нельзя. Англичане негодовали. Недовольных вербовали в матросы или в солдаты или отправляли в тюрьму. Ни один деспот в прежние времена не решался на столь суровые и несправедливые меры, попиравшие национальную гордость каждого англичанина и Великую хартию вольностей. Немудрено, что негодование не только не пошло на убыль, но продолжало расти, точно кучи сухого хвороста подбрасывались в костёр.
Герцог Бекингем не смущался ничем. Он не стал объявлять французам войну, рассчитывая на успех вероломного нападения. Двадцать седьмого июня 1627 года из Портсмута вышел кое-как сколоченный флот из девяноста разношёрстных кораблей с наспех навербованными солдатами и матросами. Малые корабли сдерживали большие, и флотилия почти целый месяц тащилась до Ла-Рошели, так что великий кардинал успел получить донесения своих шпионов и принять меры для обороны. Правда, казна французского короля тоже оказалась пуста, и численность его армии была незначительной. Однако Ришелье был не чета великому адмиралу, как не стеснялся сам себя величать Бекингем. Он тотчас пожертвовал на войну полтора миллиона ливров из собственных средств. Его достойный пример вдохновил зажиточных горожан. Без вымогательств, без лживых проповедей, без арестов и тюрем и без парламента казне был открыт кредит в четыре миллиона ливров. Не успел великий адмирал войти в залив Ла-Рошели, высадиться на острове Ре, запирающий порт, и осадить форт Сен-Мартен, как великий кардинал реквизировал все торговые корабли на атлантическом побережье Франции, вооружил их, набрал десять тысяч солдат и перебросил их к Ла-Рошели. Нападение замялось и затопталось на месте, дисциплина падала, солдаты начинали голодать, появились больные, а к острову Ре проскользнули французы и доставили в форт Сен-Мартен продовольствие и боеприпасы. Только двадцатого октября адмирал решился на приступ. Нестройные ряды атакующих были отбиты с большими потерями. Пользуясь замешательством англичан, Ришелье высадил на остров десант. В ночь с пятого на шестое ноября адмирал скомандовал новый приступ. И этот приступ был с успехом отбит. Англичане потеряли только убитыми около шестисот человек, армия разваливалась. Адмиралом овладела трусливая паника. Паника передавалась солдатам. Он поспешил скомандовать отступление, солдаты и офицеры, сбивая друг друга, бросились на корабли. Французы преследовали их по пятам. Герцог потерял ещё около двух тысяч солдат. На торжествующем острове были брошены пушки, лошади, почти всё снаряжение и знамёна. Английские корабли поспешно выбрали якоря, подняли паруса и вышли в открытое море. Посреди этой паники, вероятно, не отдавая отчёта в своих словах, Бекингем пообещал гугенотам, запертым в Ла-Рошели, доставлять продовольствие и боеприпасы, и ничего не доставил; поклялся вскоре вернуться, и не вернулся.
3
Оливер слушал внимательно и молчал. Его сведения, полученные в Сассекс-Сидни-колледже и в Линкольн-Инне, были слишком не велики, чтобы осмелиться высказать и своё мнение среди учёных-юристов, почитателей Фрэнсиса Бэкона, знатоков Платона, любителей Сенеки и Цицерона, которые чаще беседовали с книгами, чем с людьми, а если вступали в беседу, то по каждому поводу ссылались на авторов, имени которых он прежде не слышал, а их трудов и в глаза не видал, да и по натуре он не был склонен к праздным дискуссиям, отвлечённые, теоретические проблемы вовсе не занимали его.
У него был цепкий практический ум, а его убеждения сложились сами собой из наставлений отца, из проповедей Томаса Бирда и Сэмюэля Уорда. Они были просты и непоколебимы. Оливер не сомневался ни на минуту, что вся истина в Боге, что та вера, которую он исповедует, единственно истинная, что он обязан по мере сил и возможностей её защищать. Кромвель ненавидел папизм и жаждал его истребления. Его до глубины души оскорблял позор Кадикса и Ла-Рошели, не столько потому, что это был позор англичан, сколько потому, что это был урон, нанесённый папистами истинной вере. Он считал, что королевская власть должна быть сильной и умной и что король должен всеми средствами, данными ему Богом, служить благу подданных, и его возмущало, что монарх слаб и не очень умён, потакает католикам, больше следует советам глупца Бекингема, чем слушает советы представителей нации, что он не только не служит благу подданных, трудолюбивых и честных, но и наносит их достоянию серьёзный ущерб. Он не нуждался в тех обличениях, которые постоянно слышал и у Баррингтонов, и у Гемпденов, и у Сент-Джонов, и у Хэммондов. Молодой человек размышлял только над тем, как сделать так, чтобы торжествовала истинная вера, чтобы королевская власть была сильной и умной и служила благу своих трудолюбивых и честных подданных. Он этого не знал. Этого не знали и те, кто так горячо обличал папистов, Бекингема и короля.
Странным образом его особенно увлекали экспедиции в Кадикс и Ла-Рошель и военные действия Католической лиги на континенте. Казалось, он стремился понять, отчего паписты, эти еретики, богоотступники и слуги Антихриста, всюду одерживают победы, на приверженцев истинной веры насылаются одни поражения. Его изумляла та бесчеловечная наглость, с которой действовал новый, только что появившийся полководец католиков Альбрехт Валленштейн. Этот Валленштейн был онемеченный чех, тип в тех местах довольно распространённый. Когда после победы под Белой Горой паписты избивали и сгоняли лютеран с насиженных мест, он скупал по дешёвке имения, рудники и леса, так что отныне ему принадлежал чуть ли не весь северо-восточный угол Богемии. Он стал несметно богат, однако собственных денег на армию не давал. У австрийского императора казна пустовала, а истребить лютеран до последнего колена и тому и другому очень хотелось. Тогда онемеченный чех придумал вернейшее средство: всюду, куда Валленштейн приводил свою армию, он взимал с населения громадную контрибуцию, которая шла на содержание его наёмных солдат и обогащала его самого. Благодаря такому приёму ему удалось в кратчайшие сроки набрать около тридцати тысяч солдат всех национальностей и разных вероисповеданий. Командующий выплачивал им очень высокое жалованье и выдавал его вовремя, но за свои деньги требовал первоклассной выучки и безукоризненной дисциплины. Как только его армия разоряла до нитки округу, он вёл её дальше. Его солдаты дрались как дьяволы, лишь бы не оставаться в голодном краю. Немудрено, что очень скоро Валленштейн разгромил датского короля и протестантских князей, овладел Мекленбургом и Померанией и стал хозяином северной, прежде протестантской части Германии.
Оливера поражали такие приёмы, успехи врага не давали покоя. В этом мире происходило что-то неладное. Кромвель твёрдо верил, что избран лишь тот, кто успешен в делах, и вот выходило, что избран папист и грабитель, а он, честный труженик, преданный истинной вере, верный муж и добрый отец, обречён. Сомневаться в своей вере он не умел, его ум не был способен распутать эту невероятную путаницу. Как только Оливер углублялся в загадку, которую ему задал Господь, у него всё валилось из рук, он плохо слышал то, что ему говорят, и не спал по ночам.
Ему всё чаще хотелось забыться. Кромвель устраивал многодневные охоты на лис. Ему полюбились ловчие птицы. Он сажал сокола на толстую кожаную перчатку и целыми днями пропадал на болотах, выслеживал уток или гусей и с замирающим сердцем следил, как пернатый охотник, сложив крылья, падал камнем и наносил смертельный удар. По зимам, когда кончались охоты, ему становилось скучно. Библия больше не привлекала. Воскресными вечерами всё чаще отправлялся в таверну. Там ждала его дружеская компания, доброе пиво и бестолковая, но приятная болтовня. Ему нравились тяжеловесные деревенские розыгрыши, он сам любил пошутить, порой прибегая к тем разудалым намёкам и выражениям, которые совестно ляпнуть при дамах. Порой его веселье становилось судорожным, крикливым, точно он отгонял от себя какую-то неприятную мысль. Неприметно пиво заменилось на херес, но и херес только больше его веселил, и пьян он никогда не бывал. Оливер стал поигрывать в кости и в карты, чего Роберт Кромвель не желал своим детям как последнего зла. Он оказался азартен, но его разум всегда оставался холодным, и он обыкновенно выигрывал, сначала мелкие суммы, которых хватало на пиво и херес, потом страсть к игре стала одолевать, и порой он выигрывал и тридцать, и сорок, и пятьдесят фунтов стерлингов, громадные деньги для Гентингтона, где годовой доход горожанина редко доходил до трёхсот.
