Гюстав Эмар - Береговое братство
— Ваша правда, сеньор, и этим чудом я обязан своему святому покровителю.
— Быть может, — прибавил дон Фернандо, — если б мы были милосерднее к этим людям, то смогли бы смягчить их ненависть к нам.
— Ошибаетесь, сеньор, этих людей ничем не укротишь, — возразил капитан, — один вид золота заставляет их бесноваться.
— Увы! Многие походят на них в этом отношении, — прошептал капеллан.
— Ба! С какой стати оказывать жалость подобным негодяям, которые только вид имеют человеческий, а в сущности просто лютые звери? — вскричал асиендадо. — Ваше здоровье, господа, и да здравствует Испания! Очень нам нужно думать о флибустьерах!
— Что бы вы ни говорили, отец, — несколько сухо сказала девушка, — все это люди, пожалуй, виновные, но тем не менее создания Божий, их надо жалеть.
— Как тебе угодно, нинья, я ничего против этого не имею, — посмеиваясь, заметил дон Хесус.
Он налил всем вина.
Разговор перешел на другое.
Капитан Сандоваль, который было вообразил, что может понравиться Флоре, разыгрывая роль истребителя флибустьеров, спохватился, что ошибся и что донья Флора его мнения не разделяет, а посему счел за благоразумие не настаивать на своем, рискуя оказаться без поддержки, так как дон Хесус Ордоньес, по своему обыкновению, всегда принимал сторону дочери.
Что же касалось дона Фернандо, то он, по-видимому, оставался довольно равнодушен к тому, что говорилось вокруг него.
Уже несколько минут он казался погруженным в глубокие размышления и едва слушал любезные речи, которые хозяин считал своим долгом то и дело обращать к нему к месту и не к месту.
Доном Фернандо овладело странное волнение.
Когда он входил в столовую и дон Хесус представлял ему все общество, авантюрист почтительно поклонился девушке, почти не взглянув на нее, после чего сел за стол и, как человек молодой, здоровый, утомленный продолжительным переездом и наделенный хорошим аппетитом, принялся усердно есть с беспечностью путешественника, который, выполняя элементарные требования вежливости, помимо этого обращает мало внимания на обстановку, временно окружающую его, и на лица, с которыми через несколько часов расстанется, чтобы никогда, быть может, не увидеть их вновь.
Когда к концу ужина разговор сделался общим и случайно коснулся предмета, столь близкого ему, — его братьев-буканьеров, — авантюрист, сначала равнодушный к тому, что говорилось, невольно вставил в разговор несколько слов; тогда-то он заметил, не приписывая, однако, этому большого значения, то сочувствие, с которым донья Флора отзывалась о его братьях по оружию, великодушие, с которым она защищала их от нападок.
Он поднял глаза на молодую девушку, взгляды их встретились, и он почувствовал как бы электрический разряд, от которого холод проник ему в сердце, веки его невольно опустились и краска бросилась в лицо.
Этот человек, сто раз холодно глядевший смерти в глаза, никогда еще не поддававшийся какому бы то ни было чувству, нежному или страстному, вдруг содрогнулся, и трепет пробежал по всему его телу.
«Что со мной происходит? — думал он про себя. — Неужели я испытываю страх… или это жгучее ощущение и есть любовь?.. Это я-то пойман? — продолжал он. — Я превращен в дамского кавалера невинной девочкой, почти дикаркой?! Какой вздор! Я, кажется, рехнулся!»
Он гордо поднял голову и, чтобы окончательно удостовериться в победе, которую, как он думал, одержал над собой, принялся рассматривать молодую девушку так пристально, что она в свою очередь опустила глаза.
Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Высокая и стройная, она была тонка, но без худобы, гибка без слабости; по странной прихоти природы, придававшей ее красоте особую прелесть, в ней соединялись отличительные черты и северянок, и южанок: белокурые, цвета спелых колосьев, волосы ее, густые и тонкие, развевались при малейшем дуновении ветра и образовывали вокруг ее головы точно сияние, в котором еще резче выделялись ее бархатистые черные глаза и брови; тонкость кожи, свойственная северянкам, сочеталась со смуглотой, присущей представительницам юга; бледное лицо отличалось каким-то прозрачно-нежным оттенком. Маленький, правильно очерченный ротик был пытлив и одновременно задумчив. Ничем нельзя передать выражения этого своеобразного лица, главным образом сосредоточенного в больших черных глазах, невинных и до того блестящих, что, оживляясь, они как будто освещали все вокруг.
Авантюрист невольно поддался обаянию этого очаровательного создания, такого чистого и невинного; победа его над собой если и существовала, то длилась всего лишь мгновение. Молодой человек признал себя побежденным, он склонил голову и сказал про себя с душевным трепетом:
«Я люблю ее!»
Все было кончено! Он отказался от борьбы, сознавая ее бесполезность, и весь отдался увлекающему его течению, не спрашивая себя даже, в какую бездну повергнет его это чувство, так внезапно вкравшееся ему в сердце, тогда как он во что бы то ни стало должен был бы исторгнуть его.
«Ба! Кто знает!» — подумал он.
Кто знает! Это великие слова в любви, они равносильны надежде.
Впрочем, любовь нелогична по самой своей сущности, именно это и дает ей ту грозную силу, с помощью которой она без труда уничтожает все преграды.
— Вы торопитесь в Панаму, граф? — вдруг спросил его асиендадо.
— Почему вы мне задаете этот вопрос, сеньор? — поинтересовался молодой человек, внезапно пробужденный от сладостных мечтаний.
— Если он нескромен, то прошу извинить меня!
— Нескромным он быть не может, сеньор, но все же, пожалуйста, объяснитесь.
— Боже мой! Ничего не может быть проще! Представьте себе, граф, что по некоторым делам и мне надо ехать в Панаму. Я намерен взять с собой дочь, если только она не будет против. Дамы переносят подобное путешествие не так легко, как мы, мужчины, и потому, как вы понимаете, мне необходимо сделать кое-какие распоряжения.
— Я вполне понимаю, — сказал дон Фернандо с улыбкой, взглянув на донью Флору.
— Итак, — продолжал дон Хесус, — я не могу выехать раньше чем через двое суток. Если бы вы могли отсрочить ваш отъезд до того времени, мы отправились бы вместе и путешествие было бы приятным вдвойне для всех нас, — вот что я хотел вам сказать, граф. Прибавлю только, что ваше согласие осчастливило бы меня.
Дон Фернандо бросил украдкой взгляд на молодую девушку, она с живостью разговаривала о чем-то с отцом Санчесом и, по-видимому, ничего не слышала. У авантюриста чуть было не вырвался досадливый жест, но он тут же взял себя в руки и принял решение.
— Ваше предложение заманчиво, сеньор, — ответил он, — мне стоит немалых усилий, чтобы от него отказаться. Однако, к несчастью, дела, требующие моего присутствия в Панаме, настолько важны, что я не имею возможности откладывать их.
— Очень жаль, граф, но если, как я полагаю, ваше пребывание в Панаме продлится некоторое время, то, надеюсь, мы там увидимся.
— Почту за честь быть у вас, сеньор.
Молодая девушка кротко улыбнулась авантюристу. «Какое странное создание! — подумал он. — Ничего не понимаю в ее причудах».
— Простите, граф, но я хотел у вас спросить: вы знаете Панаму?
— Никогда там не бывал.
— Стало быть, никакого предпочтения не имеете к тому или другому месту?
— Ровно никакого.
— И вы пока не предпринимали никаких мер для вашего устройства в городе?
— Разумеется, нет.
— Тогда я сделаю вам предложение, граф, которое, надеюсь, вам будет приятно.
— Позвольте узнать, сеньор, что это за предложение?
— Во-первых, должен сознаться вам со всем смирением, — самодовольно начал дон Хесус, — что, как вы, вероятно, могли заметить, я очень богат.
— Поздравляю вас, сеньор, — ответил авантюрист с легкой иронией, которой дон Хесус не заметил и продолжал отважно:
— Кроме этого громадного поместья, я являюсь владельцем еще двух домов в Чагресе и трех в Панаме, один из которых находится на площади Пласа-Майор против самого дворца губернатора.
— Но я до сих пор не угадываю вашего предложения, сеньор.
— Сейчас дойду до него, граф. Итак, у меня три дома в Панаме…
— Я уже имел честь слышать это.
— Один из этих домов находится почти у городских ворот, он расположен между двором и садом и имеет выход за черту города посредством подземной галереи под городской стеной и другой выход или вход, как вам угодно будет назвать, на почти пустынную площадь; дом этот стоит одиноко, утопая в густой листве, сквозь которую не может проникнуть нескромный глаз.
— Да это настоящий картезианский монастырь, — смеясь сказал дон Фернандо.
— Просто сокровище, граф, для человека, который любит уединение, там чувствуешь себя вполне дома.
