Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
Половина шведской армии в полном порядке отступила к Днепру.
Александр Данилович Меншиков взял с собой несколько полков и помчался в погоню за отступившими шведами.
Бесшабашный и скорый в решениях, он успел как раз к тому времени, когда через Днепр уже переправились на лодках сам король Карл и гетман Мазепа — запорожцы пришли на помощь разбитой армии.
Остальным переправляться было не на чем. Одна за другой ходили лодки через реку и перевозили по десятку солдат.
Триста человек смогли переправиться через Днепр. Но Меншиков настиг шведов, и холодный невозмутимый генерал Левенгаупт сдал свою армию, армию шведского короля, Александру Меншикову. Сдалось почти шестнадцать тысяч шведов, да десять тысяч остались на месте боя. Шведская армия перестала существовать...
Снова и снова посылал Пётр в погоню за Карлом драгунские полки, но король успел уйти в турецкие владения, засел в сельце Варнице под Бендерами и там продолжал настраивать турок на войну с русскими.
Выкурить его оттуда не удалось, потому что это означало бы войну с турками.
В день, когда Пётр Андреевич Толстой узнал о победе в Полтавской битве, он запёрся на своём посольском подворье с приближёнными и сотрудниками и дал волю своему оскудевшему организму. Разливанное море вина пополам с шербетом и турецким кофе, русские закуски и каспийская рыба, доставленная из Астрахани и хранившаяся до такого праздничного дня, — всё пошло в ход. Толстой так упился, что отяжелел и не мог идти сам — слуги отнесли его в постель, и только наутро вспомнил он, что русские победили шведов, что длинная Северная война идёт к концу и теперь-то уж турки не посмеют и носа высунуть, потому что вся Европа онемела от удивления и замерла перед могучей фигурой русского царя.
А русский царь нимало не успокоился. Едва уснул он на поле Полтавской битвы, а когда открыл глаза ранним весёлым утром, то почуял неладное. Невероятный смрад шёл от тел, успевших за ночь почернеть и разложиться.
Пётр почти бежал с места этой битвы и теперь все свои усилия прилагал к тому, чтобы как следует укрепиться на самом севере, где заложил свой парадиз — рай, как назвал он северный чухонский маленький град.
Лишь в сельце Решетиловке остановилось войско и собрался военный совет — впервые после великой победы.
Шереметев был пожалован в фельдмаршалы, неутомимый Меншиков сравнялся с ним военным чином, и положено было разделиться на две армии, каждая под командованием нового фельдмаршала: Шереметев, имея под рукой всю пехоту и часть конницы, пойдёт осаждать Ригу, а Меншиков только с частью кавалерии направится в Польшу восстанавливать честь и достоинство короля Августа. Для этого надо было вновь избрать Августа на сейме королём польским, а Станислава Лещинского разжаловать в простые воеводы...
Так всё казалось теперь легко — не существовало больше в Европе сильной шведской армии, и русские могли делать с нею всё, что угодно. Но Пётр не зарывался — он задумал связать себя союзом с прусским королём: всё же война со Швецией ещё не закончилась, одна победная битва ещё не решила исхода войны. И кто знает, как будет отныне поступать сама Швеция, когда король её в отлучке на долгие годы, когда отдался он под покровительство Порте. Всё-таки Северная война всё ещё продолжалась.
И лишь на другой год завершилось завоевание Карелы, затем пал Ревель, Шереметев взял Ригу, потом заставил капитулировать Пернов.
Вся Лифляндия и Эстляндия были очищены от шведских гарнизонов, подпали под власть России, и теперь уже можно было не опасаться нападения на город, где Пётр твердо решил устроить новую столицу.
Москва никогда не нравилась ему. Всегда, бывая в московском Кремле, вспоминал он те памятные дни, когда пришлось ему увидеть поднятое на пики тело боярина Матвеева, когда ночью в одной рубашонке он вынужден был скакать в Преображенское, и от этой ночи остались у него жгучие припадки падучей и безобразная судорога, искривлявшая его лицо, искажавшая его черты до неузнаваемости.
Единственное, что ещё тянуло Петра в Москву, была она, такая мягкая и тёплая, словно бы снимавшая все его болячки одним своим присутствием, — его Марта. Он не знал и не хотел знать, кем она была до него. Главное — она была ему нужна, без неё он тосковал, и была она ему сразу и любовницей, и матерью — только возле неё успокаивался он, только на её плече мог спать часами и просыпался освежённый, как будто побывал в тёплом море и оно согревало и качало его...
Он спешил к Марте Скавронской.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Высоченная глиняная сплошная стена обрамляла всё подворье российского посла. Лишь напротив большого парадного въезда преграждали путь любому посетителю и коляске высокие ажурные железные ворота, сквозь которые виден был и роскошный парадный подъезд, и фонтаны с резными каскадными раковинами, и большие цветники с самыми разнообразными и пышными растениями.
Петру Андреевичу больше всего нравились эти цветники. Асан-паша, ставший благодаря проискам Толстого великим визирем, не забывал его, прислал не только цветы и фрукты в знак уважения к русскому послу и участия в его болезни, но и старательного, невысокого, всегда в кожаном переднике и тяжёлых садовых рукавицах садовника, турка Асамали.
Толстому нравилось наблюдать, как кропотливо и старательно взрыхлял землю для цветов этот крепыш, как исправно менял он каждый день цветы в той дате, что стояла на самом видном месте. Год и месяц не изменялись, зато число каждый день обновлялось, и всё самыми разными цветами. Было это красиво, благородно и всегда ухожено.
Заметив, что Толстой благоволит к новому садовнику, и секретарь посольства Макарий Ветхин тоже стал проявлять к нему внимание, часто разговаривал, чтобы напрактиковаться в турецком языке, и слушал бесконечные рассказы Асамали о цветах. Вся семья Асамали, сколько он себя помнил, занималась разведением и продажей цветов, понимала в них толк, недаром один из братьев Асамали работал в гареме самого султана, поддерживая порядок в розариях и зарослях лилий у самого гарема.
Вскоре после известий о состоявшейся Полтавской битве и слухов, разнёсшихся по всему Стамбулу, у Толстого перебывало множество гостей. Даже враг его, столь усердно старавшийся ставить ему везде палки в колеса, французский посол Ферриоль, не преминул заглянуть в уютный и просторный посольский российский дворец. Особенно понравились ему цветники, разбитые и заботливо лелеемые Асамали.
На этот раз к решетчатым железным воротам подкатила скромная коляска, и с открытого сиденья осмотрелись вокруг Дмитрий Кантемир со старшей дочерью. Мария уже так повзрослела, что выглядела много старше своих девяти лет. Умный и строгий взор её ярких зелёных глаз освещал всё её личико странным светом.
Она осмотрелась, потом осторожно сошла вслед за отцом с подножки коляски и задумчиво впилась глазами в цветники.
Дмитрий подал дочери букет, который она приготовила ещё с вечера. Пышные лиловые головки ирисов словно бы оттеняли её красный далматик, тоненькую белую шейку и прекрасно сочетались с зелёными глазами.
Она постояла, держа в руках этот пышный букет, будто ждала, что хозяин выйдет на высокое двухпролётное крыльцо и сбежит по ступеням, радуясь прибытию высокого гостя да ещё с дочерью...
Кассандра не смогла поехать с ними: она лежала в постели после рождения шестого ребёнка. Теперь в их семье было две дочери и четверо мальчишек. И последний, шестой, был пока такой крохотный, что Мария даже боялась взять его на руки: ей всё казалось, что она, большая и неловкая, сломает ручку или ножку новорождённому, повредит ему что-нибудь. Тихая нежность и страх причинить вред этому последнему малышу навсегда остались в её сердце.
Этого младшенького назвали Антиохом в честь старшего брата Кантемира, тогда ещё бывшего господарем Молдавии.
Хозяин и в самом деле показался перед гостями, только не сбежал с крыльца, а неожиданно вышел из-под густой тени высокого граната, растущего на прохладной лужайке, осыпаемой лёгкими брызгами воды из ближнего фонтана.
Он подошёл к гостям, слегка прихрамывая: больная нога всё ещё давала о себе знать, — расцеловался с Дмитрием и повернулся к Марии.
— Да ты уж вовсе невеста, — сказал он по-русски.
— Я почти взрослая, — ответила она тоже по-русски, и Толстой удивился: ведь совсем недавно, каких-нибудь два-три месяца назад, он прислал в дом Кантемира учителя русского языка. Теперь Мария говорила уже на стольких языках, что Пётр Андреевич запутался.
Она подала ему лиловые ирисы и выжидательно смотрела на него. Чего она ждала? Он торопливо проговорил слова благодарности за визит и внимание, передал букет вышедшему на крыльцо Макарию и снова обратил свой взгляд на Марию.
