Юрий Слезкин - Брусилов
— А Стельницкий час назад сообщил об этом Алексею Алексеевичу! — крикнул из своего угла под образами Зайончковский. — Я тотчас же был поставлен в известность, разумеется… ну и не замедлил прийти на помощь…
Взрыв смеха покрыл его слова, рюмки звякнули.
— За успех, господа!
— Вся штука в том, что наши части значительно дальше от Луцка, чем войска тридцать девятого корпуса! — опять приступил к Игорю сосед-полковник. — Нам придется форсировать Стырь, а подходить к Луцку с севера — то есть с самого неудобного участка…
— Телеграмма вашему превосходительству! — оборвал его еще более высокий, чем остальные, голос из глубины комнаты.
Зайончковский, приподнявшись, нетерпеливо протянул через стол руку. Игорь обернулся. За его спиной остановился молодой офицер.
— Давайте, давайте! — проговорил комкор и стоя прочел телеграмму, потом сжал ее в кулаке и живыми, острыми глазами обвел присутствующих.
— Подтверждение приказа! Алексей Алексеевич уже все знает.
— Вот это да! — крякнул чей-то генеральский басок, и стулья и стол с грохотом отодвинулись, давая дорогу заспешившему комкору.
Чувствуя, что нельзя терять удобную минуту, Игорь пробрался к Зайончковскому и стал на его пути.
— Ну, а вы как, молодой человек? — спросил с поддразнивающей улыбкой комкор, угадывая состояние возбуждения и азарта, в каком находился Игорь. — Что собираетесь делать? Обратно в штаб армии?
— Я в вашем распоряжении, ваше превосходительство, — заторопился Игорь, — но мне хотелось бы участвовать в деле.
X
Машина комкора несла Игоря к исходной точке перешедших в наступление частей 30-го корпуса.
Туман поднялся от земли и висел над полями опаловой, все более редеющей дымкой. Сквозь него откуда-то пробившиеся редкие лучи солнца, встающего из-за грузной кубовой тучи, бежали по бурой стерне. Точно из лейки сыпались крупные капли дождя. Стоявший в отдалении табунок всклокоченных стреноженных лошадей отряхивался, звякая боталами. Галки уже не гомонили, а важно разгуливали по сжатой полосе и одним глазом, без страха провожали несущуюся мимо машину.
Артиллерийский, равномерный, приглушенный расстоянием гул, все усиливавшийся по мере того, как машина заглатывала версты, внезапно оборвался. Зайончковский торопливо глянул на часы и приказал остановиться. Он сидел в машине неподвижно, внимательно прислушиваясь. Шофер снял кожаный шлем и тоже слушал. Игорь глянул в ту сторону, откуда недавно еще шли волны артиллерийской стрельбы, и при всем напряжении слуха ничего не мог уловить.
Над полями плыла тишина. Ни дребезг машины, ни содрогание земли от разрывов, к которым уже привыкло ухо, не сотрясали отяжелевшего и казавшегося непроницаемым для каких бы то ни было звуков, насыщенного влагой воздуха. Только запахи. Они казались весомыми, ложились на лоб, на щеки, забирались в ноздри, перехватывали затаенное, — чтобы лучше слушать, — дыхание. Пахло прелым сеном, раскисшим навозцем, лошадиной мочой, горечью полыни… И внезапно — так внезапно, что Игорь дрогнул и невольно подался вперед, — до слуха достиг едва уловимый, ни на что не похожий звук. Он шел от края горизонта и, приближаясь, ширился по окружности, точь-в-точь как растекается и густеет звук, родившийся от скольжения пальца по мокрому краю стакана. И так же, как эта нехитрая, детская музыка, так и возникший сейчас над полями звук приобретал все более торжественную, органную силу, хотя шел очень издалека. Но все трое, сидящие в машине, тотчас же поняли его значение и решающий смысл. То был мощный прибой человеческих голосов. Игорь привстал со своего места. Зайончковский осторожно вышел из машины. Шофер приоткрыл рот. Все трое ждали — на какой ноте оборвется эта звуковая волна, догонит ли ее следующая, более мощная, или звук сникнет и ближайшие шумы просыпающейся вокруг жизни заглушат его раньше, чем он оборвется…
Звук расплывался, таял и вновь, все с большим напряжением, возникал, чтобы в свой черед растаять и смениться новой волной, более короткой, более настойчивой…
Игорь шептал: «Одна, две, три, четыре…» Зайончковский снова взглянул на часы, снял фуражку, перекрестился и полез в машину.
— Трогай!
Все трое глубоко и облегченно вздохнули. Никто из них не обменивался впечатлениями, каждый затаил их в себе, суеверно боясь нарушить то высокое душевное состояние, в каком он находился.
Машина взревела и круто пошла в гору. Небо стало шире и выше, туман растаял, кубовая туча с востока грузно шла на запад, освобождая путь солнцу. Зайончковский открыл дорожный, висевший у него на груди кожаный портсигар и с наслаждением затянулся глубокой затяжкой.
XI
Теснимые фланговой атакой, австро-венгерцы стремительно откатывались, кинув свои позиции на Стыри. Когда комкор прибыл на место боя и с высотки оглядел развернувшуюся перед ним далекую панораму, «ура» атакующих пехотных частей уже отгремело, солдаты располагались во вражеских окопах, над левым берегом Стыри задымили костры, кавалерийская дивизия ушла на рысях за отступившим врагом к Луцку. Первое действие закончилось.
Снова хитрая улыбочка залегла на тонких губах Зайончковского, и, поздравляя начальников частей, он говорил поддразнивающе:
— Как же, как же! За десять верст слышно было ваше ликование! Но не рано ли? Мне что-то не нравится это поспешное бегство. По логике вещей надо было ожидать более упорного сопротивления… А между тем противник распахнул широко двери на Луцк и, по-видимому, не собирается там задержаться. В чем же загвоздка, хотите вы знать? Да в том, что противник не мог усилить отпор в нашем направлении. Не прозевал, а не имел возможности контратаковать!
— Что же вы полагаете?
— Я полагаю, что четвертая форсирует Стырь.
— Это, знаете, улита едет, когда-то будет, а наша кавалерия по ровной дорожке ужо в двух переходах от Луцка…
— Ну верон ки-ки, — поддразнивающе и нарочно коверкая французский язык, возразил Зайончковский.
XII
Отдых был недолог. Пехотные части в составе двух дивизий и артиллерийская бригада были двинуты вдоль Стыри в южном направлении на Луцк. Игорь теперь шел в рядах пехотного головного полка, с командиром которого, полковником Лохвицким, тотчас же сошелся душа в душу. Вообще все в этот день казалось и было в действительности очень бодро и сподручно. Приятно было жмуриться на солнце, приятно было закурить махорочную вертушку, которую ему предложил взводный. Полковник Лохвицкий, не то двоюродный, не то троюродный брат известной поэтессы Лохвицкой[27], забавно рассказывал анекдоты и, оказывается, лично принимал участие в утренней атаке и рубился шашкой, что совсем уже было замечательно. Дважды за день полк нагонял и вступал в бой с арьергардом противника. Стычки были короткие, но жаркие, именно такие, какие бывают только тогда, когда люди еще дышат победой и, не замечая усталости, с особенной удалью спешат довершить начатое дело. Фланговые атаки полк принимал лежа, разреженной цепью, подпускал врага близко и, оглушив его пулеметной очередью, мгновенно кидался врукопашную, причем так, что крылья цепи неизменно оказывались гуще центра и тотчас же охватывали противника. Этот маневр, никем не подсказанный, выполненный быстро и ловко, как на учебной площадке, неизменно увенчивался успехом, и Игорь знал, что только вдохновенье победы рождало и этот маневр, и его успех. «Вот так бы всегда», — мечтал Игорь после долгого этого дня, лежа у костра под мелким дождичком, снова затянувшим и небо, и горизонты, уходящие во мрак ранней ночи. Пока квартирьеры рыскали по деревне и искали удобное пристанище, Игорь остановился тут у околицы с солдатами. В котле закипал чай, под дождевыми брызгами потрескивал горящий валежник, солдаты пели песни охрипшими веселыми голосами, то и дело перебивая себя шуткой или каким-нибудь будничным, обиходным замечанием.
— Опять, значит, Брусил наш бородача переупрямил, — раздался чей-то громкий голос, и в свете костра появился высокий солдат с манеркой в руках.
— Да уж не без этого, — откликнулся другой голос, только что мурлыкавший песню. — Брусил — известно, назад его отмахнешь, а он тебе по лбу!
Солдаты одобрительно рассмеялись.
Игорь спросил:
— А что такое брусил? — хотя тотчас же догадался, что речь шла о Брусилове.
— А это, как бы вам сказать, ваше благородие, — охотно начал ближайший к Игорю солдат, следивший за огнем, — оно вроде долбы, отвесна чугунная, а то еще людей так зовут, обязательно которые на своем поставят и напролом идут…
— Ах, вот что! — сказал Игорь. — А мне говорили, что брусить — значит завираться, пить горькую…
— Злой человек сказал! — резко перебил его тот, что подошел с манеркой, и подозрительно вгляделся в незнакомого офицера. — Чем справедливей человек, тем у него завистников больше. Это мы знаем, чьи разговоры! Откуда ветром дует! Только нас ветром не сломишь. Мы как верба — погнемся, а потом и отхлещем…
