Эдуард БОРНХЁЭ - Мститель
— Это мои-то вина никудышные? — воскликнул он, загораясь гневом.—Это я-то не разбираю, где вино, где вода? Да знаешь ли ты, ристиская Крыыт, что твой язык и не стоит того напитка, которого ты сейчас отведала! Ха! Она говорит — никудышные! Ах ты, бес! Я не
знаю вин! Черт побери! Если уж это вино не самое лучшее, какое только создано богом, то пусть его ни кто ни капли не получит! Прийду, тащи бочонок во двор! Я выплесну из него эту воду, тогда вспомните, какая она была на вкус. Давай сюда бочонок, Прийду!
Остается вечной истиной, что намерений женщины не может предугадать ни один смертный. Гнев и милость они даруют, как видно, под влиянием какой-то высшей силы, поэтому древние германцы по праву воздавали им почти божеские почести. Кто бы, например, мог предсказать, что злое лицо Крыыт после запальчивых слов и угроз кузнеца начнет все больше смягчаться? Видя, что кузнец действительно рассержен и что Прийду собирается войти в дом, чтобы исполнить его приказ, Крыыт схватила Прийду за полу, с лукавой улыбкой подмигнула кузнецу и проговорила ласковым и укоризненным тоном:
— А ты, Виллу, сразу готов вспыхнуть, как пакля. Разве мужчине к лицу такая горячность? Я пошутила… Послушай, у тебя еще много такого вина? Много? Май, пойди, подай к столу хлеба и меду! Может быть, кузнец захочет обогреться и подкрепиться немножко.
Крыыт скрылась за дверями, а Прийду и Май почти насильно повели кузнеца в жилую комнату. Хозяйка вместе с бочонком вина исчезла, как в воду канула. Молодежь об этом не очень-то тужила. Вскоре комната огласилась веселой болтовней и смехом. По всему было видно, что эти три молодых существа между собой очень дружны.
Ристиская Крыыт всячески старалась заманить к себе в дом менее знатных немцев из окрестных мыз и города Вильянди, чтобы ее дети подружились с их детьми. «Антверки»17, правда, иногда заглядывали к зажиточной хозяйке, угощались у нее и получали подарки, но продолжали смотреть свысока на «свободных крестьян» и никогда не приглашали их к себе в гости. Прийду и Май это давно поняли и сами никого из «ант-верков» к себе не звали. У Май было немало поклонников, но молодые господа из немцев заигрывали с ней только ради ее красивого личика, а крестьянские парни пресмыкались перед ней, как червяки, прельщенные тем, что она богата и числится свободной. Один только кузнец Виллу любил ее как равного себе человека и как красивую, умную девушку. Понимала это Май или нет — неизвестно; известно только, что когда кузнец приходил в гости в усадьбу Ристи, Май становилась, по мнению матери, слишком оживленной, а иногда и шаловливой… Прийду считал кузнеца самым приятным человеком из всех известных ему в этом мире; юноша целыми днями валялся в кузнице на скамье и глядел с почтительным удивлением, как спорится работа в руках у кузнеца; иной раз даже у Прийду появлялось желание взяться за работу, которую он вообще ненавидел и презирал, как ядовитое снадобье. У кузнеца же, как сказано, полмира состояло в друзьях, но ни к кому он не устремлялся таким быстрым шагом, как в усадьбу Ристи.
Когда люди счастливы, они не любят говорить о великих делах и разных премудростях. Поэтому и беседа наших друзей была такой пустой, их радость могла серьезному человеку показаться такой ребяческой, что о них подробно и рассказывать не стоит. Болтовня и смех звучали до тех пор, пока хозяйка опять не появилась в комнате. Глаза Крыыт оживленно блестели без всякой видимой к тому причины, язык слегка заплетался. Сперва настроение у нее было довольно хорошее, но сразу же испортилось, как только она глянула на кузнеца и Май: они сидели так близко друг к другу, что и самый худощавый немец-портной между ними не поместился бы.
— Бу-будет вам ржать! — закричала хозяйка.— Стыдно тебе, Мария! Ступай сейчас же, посмотри, как работает ткачиха!
Май послушно встала и вышла в другую комнату.
— Почему вы все время болтаете по эстонски? — продолжала браниться хозяйка. — Хоть бы та польза была от этого Виллу, чтобы он учил моих детей немецкому языку! Вы же все понимаете по-немецки, почему же никогда на этом языке не говорите?
— Мы ведь не немцы,— проворчал Прийду.
— Не немцы! — передразнила Крыыт.— Ишь какой умник выискался! Ты-то много знаешь, кто ты таков! Если бы ты говорил по-немецки, все сразу видели бы, что ты не крепостной.
— В Германии все крепостные — немцы,— заметил кузнец. Жаль, что он так сказал: теперь у Крыыт была причина напасть прямо на него.
Видали вы великого знатока Германии! Гордишься, видно, что бродяжничал по белому свету? Что ты, собственно, возомнил о себе? А? Ты жалкий раб, рабом и останешься. Из милости дали ему поблажку — так он теперь важная персона! Вот тебе! Ты и глаз не смеешь на нас поднять — мы люди свободные!
— Послушай, мать, без тебя мы тут очень приятно проводили время,— сказал Прийду, зевая.
— Молчать! — крикнула мать.— Ты всегда за него заступаешься, а о том не думаешь, что он твой злой дух. Если бы не он, ты бы давно подружился со всеми благородными молодыми господами, а Мария стала бы невестой знатного антверка. Что он тут высматривает? Что тебе от нас нужно, кузнец? Неужели ты действительно такой болван, что надеешься заполучить себеМарию?
— Я действительно такой болван,— смиренно ответил кузнец.
— Ну, так и оставайся болваном! —взвизгнула Крыыт.— Ты, бродяга, осмеливаешься издеваться над немцем-портным? Да знаешь ли ты, что это значит: немец-портной? Стоит ему только на тебя пожаловаться—и тебя заставят таскать раскаленное железо, а потом вздернут на виселицу. Ты должен на коленях просить у него прощения, что разгневал его.
— Если бы он этого потребовал, я, может, и попросил бы,— улыбнулся кузнец.
— Но он задал тягу,—добавил Прийду.
Крыыт была так обозлена, что на несколько минут онемел даже ее острый язык. Но так как женщина, рассвирепев, обязательно должна что-нибудь делать, то Крыыт схватила стоявшую в углу метлу, шагнула к кузнецу, пытаясь одним взглядом испепелить его заживо, и как только язык у нее снова задвигался, завопила истошным голосом:
— Проваливай отсюда, и чтоб ноги твоей здесь больше не было!
— Лучше не задирай мужчину,— сердито сказал кузнец и так резко оттолкнул метлу, угрожавшую его носу, что и метла и разъяренная хозяйка описали в воздухе круг. Затем кузнец надел шляпу и вышел, не сказав ни слова. Прийду хотел бежать за ним, но мать не пустила. Вскоре со двора донесся скрип ворот, а из горницы тихое всхлипывание…
Наступали сумерки. Кузнец Виллу шагал по знакомой тропинке к своему дому. Его ноги уже не были подобны крыльям, а двигались тяжело и лениво. Он хотя и смотрел перед собой в землю, но уже не искал крошечных следов и не улыбался, когда один из них вдруг попадался ему на глаза.
Прошагав так минут десять, он услыхал за спиной звук быстрых, легких шагов, обернулся и увидел, что его догоняет Май.
— Виллу! — воскликнула девушка слабым голосом и замедлила шаг.
Кузнец не двигался с места.
Май приблизилась медленно, боязливо. Когда она остановилась перед Виллу, тот, несмотря на сумерки, увидел, что у девушки глаза красные и заплаканные.
— Что тебе взбрело в голову — на ночь глядя бежать в темный лес? — сурово спросил Виллу.
— Я хотела узнать, не рассердился ли ты,—ответила Май, робко улыбаясь и ища, как обычно делают женщины, подлинного ответа в глазах мужчины.
— Рассердился, да,— буркнул Виллу.—Я не собака, чтобы меня гнать из дому палкой.
— Не сердись, Виллу,— умоляюще сказала Май.—Мать вовсе не такая злая, какой кажется. Зато когда ты в другой раз придешь, она будет тем приветливее.
— Больше я не приду.
— Не придешь?
— Ноги моей у вас не будет.
— Значит, ты действительно рассердился?
— Да.
— И на меня тоже?
— Нет, на тебя — нет, но… не знаю, как сказать… ты мне сейчас не так мила, как обычно. Видишь ли, ты лицом настолько похожа на мать, что это вызывает у меня разные думы. Когда я сегодня увидел ее злое лицо и услышал ее недостойную брань, у меня явилась
странная мысль — будто это ты, будто ты тоже можешь сделаться такой. Бес вас, женщин, знает! Я даже испугался так, что сердце заболело. И сейчас еще болит, а голова полна грустных мыслей. Я до сих пор не делал никакой разницы между немцами и эстонцами,
а ваша мать каждый день твердит вам, что, мол, только немцы — люди, а мы просто скот; может, это в конце концов повлияет и на тебя, и на Прийду, и вы тоже начнете меня презирать.
— Ты меня уже не любишь? — спросила Май голосом умирающей.
— Я и сам не могу сказать, — ответил кузнец в раздумье.
— Ну, тогда прощай.
— Прощай.
Никто из них не хотел первым двинуться с места.
Несколько минут царила глубокая тишина. Оба стояли, словно оцепенев, и глядели куда-то в темноту леса. Тишина стала страшной, мучительной…
