Евгений Чириков - Зверь из бездны
— Ну чего пришли?
— Поглядеть на ребеночка…
Ворчит старуха-повитуха, тискает ребеночка, заматывает его в свивальник[86] и вертит им, как деревянной куклой, а ребеночек отчаянно кричит, плотно сжимая глазки.
— Красненький!.. Плачет, а слез-то нет!
— Кыш, вы!.. Любопытны больно… Вырастешь, сама родишь — тогда и наглядишься… Не ори. Вишь, какая голосистая…
— А звать-то как?
— Вот повезем к попу в Ольховку — он и назовет как вздумает… А покуда не крещеная — не человек, а тварь поганая…
Стонет на печи Палагея. Смотрю на печку, где в полутьме возится и шуршит тулупами роженица, — проникаюсь к ней чувством боязливого благоговения… Любопытство и испуг широко раскрывают мои глаза, а стон больной заставляет говорить шепотом…
— Больно родить-то?.. — спрашиваю старуху-повитуху.
— А ты думала — весело?..
Тихо, незаметно выхожу из избы. Моя душа полна неясными думами о тайнах рождения. Долго смотрю я на окошко, за которым скрывается эта тайна. Выходит Мишка:
— Мамку сосет…
Стоим у ворот, делимся своими тайнами.
— Я вырасту, рожу себе трех мальчиков да одну девчонку!..
— А как замуж никто не возьмет?
— Все равно рожу.
— Дура ты… Так не родятся, с мужиком спать надо! — строго и хозяйственно говорит Мишка.
— А вот и врешь…
— Спроси мать-то! — сплюнув сквозь зубы, презрительно замечает Мишка.
— А как же Акулька-то родила?..
— Дура ты!.. Чай, она с урядником спуталась…
Ничего не понимаю.
* * *Проснулась, открыла глаза и дивуюсь: рядом со мной на печи лежит и смотрит прямо мне в глаза раскрашенная деревянная кукла неописуемой красоты — в расписном сарафане, в кокошнике, в башмачках с каблучками, глаза круглые, огромные черные брови дугой, лицо белое, словно сахарное, а на щеках румянец, как маков цвет…
Сразу отлетел сон. Гляжу и думаю: «Отколь взялась? Родила ночью, что ли…»
Протягиваю руки, целую куклу в нос и хохочу от радости, болтая в воздухе ногами.
— Барышня! Ангелочек ты мой!.. Раздушечка ты моя! — шепчу и не могу наглядеться…
И вдруг слышу знакомый голос, от которого вздрогнуло сердечко… «Это тятька из городу привез», — мелькает в голове, и вся я трепещу от радости. Крепко прижимая к груди куклу, слезаю с печки и бегу в сени:
— Тятя!..
— A-а, проснулась, Авдотья Микалавна?!
— Проснулась… — отвечаю ему и начинаю плакать.
— Чего ты, Бог с тобой? О чем ревешь?
— Не зна-ю-ю…
— Соскучилась, что ли?
— Не зна-ю-ю…
— Эх, ты!..
Отец берет меня на руки, отирает слезы и ласкает, а я, обхватив ручонкой его толстую загорелую шею, не свожу глаз с красавицы-куклы.
— Понравилась, что ли?
— Красивенькая!.. — шепчу, проглатывая слезы, и крепко сжимаю рукой отцовскую шею.
— Как звать-то будешь?
— Барышней буду называть.
— Это кормилица.
— Какая?
— Чужого ребенка в городе кормит…
— Сиротку, что ли?..
— Барского…
— Она барыня?..
— Деревенская… баба…
— Зачем она? Чужого-то?
— У барыни нет в грудях молока-то, вот она и берет для своего ребенка бабу молочную… А ей жалованье платит…
Долго отец объясняет мне про господскую кормилицу.
Не хочу я, чтобы моя кукла была кормилицей:
— А я ее буду барышней звать… Она в шляпке…
— Знамо, зови!.. Все одно…
Надо похвастаться подарком, а никого дома нет: в Ольховке храмовой праздник, — все к обедне пошли.
— Пойдем, тятя, к обедням!..
— Устал, доченька, вчерась весь день шел, ногу сбил.
Сажусь с куклой у окна на лавке и как только увижу, что кто-нибудь проходит мимо, — стучу в стекло и показываю свою красавицу. Всем нравится: качают головой, улыбаются, завидуют…
— Пойду на улицу!
— Иди, иди!..
Как же не идти? Мишка стоит, растопыря ноги, за воротами и не подозревает о существовании моей красавицы. Вышла за ворота, куклу спрятала за пазуху. Подхожу к Мишке.
— У меня что есть!.. — дразню Мишку, но пока скрываю. Мишка равнодушен. Это досадно.
— Мишка!
— Ну?
— Я сегодня ночью родила!..
— Дура!
— Ей-Богу, право!.. Барышню родила… Краси-вень-кую!..
— Дура ты!
— Думаешь, вру?
Обидел меня Мишка: сказал, что я родила ночью очень скверное…
— А погляди-ка!.. Что?!
Показала куклу. Мишка даже растерялся.
— Дай в руки-то!..
— Так гляди, а в руки не дам…
— Съем я, что ли?
Вырвал у меня из рук куклу Мишка и не отдает. Завязалась борьба. Мишка побежал, я — за ним. Не догнать Мишки! Остановилась и отчаянно завопила, призывая на помощь тятеньку. Мишка испугался и бросил мне куклу:
— Держи! Я попугать только, а ты, дура… На кой ляд мне она?!
В грязь лицом упала кукла. Отерла рукой и размазала грязь. С плачем и бранью пошла в избу. На крыльчике вымыла красавицу из болтающегося на веревочке рукомойника, отерла подолом… и горько заплакала: пропала вся красота у моей барышни!.. Стала кривая, грязная, с румяным носом. И чем больше я старалась вернуть ей утраченную красоту, тем более она делалась безобразной… Не было предела моему отчаянию и скорби… Выглянул отец в сени.
— Что? Кто тебя обидел, Дунюшка?..
— Погляди-ка-а-а! Что теперь делать-то?!
— Как это ты?.. Грех какой…
— Мишка-а-а в грязь ее…
— А ты умывать стала?..
— Не надо мне этаку-ю-ю!..
И я бросила куклу, а сама уткнулась в угол носом и не хотела глядеть на свет Божий…
Отец поднял куклу.
— Разлюбила?..
— Она теперь не мила мне… Даром мне теперь ее не надо-о-о…
— А ты погодь-ка, не реви! Послушай, что я тебе скажу… Я тебе ее сызнова выкрашу… Масляными красками распишу… Лучше прежнего будет…
— А глаза-то? Нос-то?
— И глаза, и нос… все заново сделаем!..
— И брови?
— И брови. Всю красоту наведем. Пойдем в избу!..
— Разя ты умеешь?
— А вот поглядишь…
Всхлипывая, сижу на лавке, а отец роется в раскрытом сундучке и вынимает из него какие-то светлые металлические бутылочки с навинчивающимися крышечками, кисти, блюдечки…
— Это чаво?
— Политура это…
— А где ты это взял?
— Купил.
— Нашто тебе?
— Картины писать… Зимой баловаться будем. Патрет с тебя напишу…
Хочется смеяться. Какой молодец тятя-то: все может!.. Сижу, задерживаю дыхание и не отрываю глаз от отцовских рук… Чудеса!.. Сперва все лицо у куклы сделалось белым, как снег…
— А глаза-то?
— И глаза будут, и брови дугой, и румянцы загорятся…
Действительно! Словно слепая прозрела вдруг кукла под отцовскими руками: два голубых глаза с желтыми зрачками широко раскрылись и оживили мертвое лицо… Радостно хохочу и болтаю ногами…
— Хорошенькая стала!.. Глаза-то, как у нашего петуха…
— Нравится?
— Еще бы!..
— А губы сделаем покраснее да потолще…
— Не забудь брови-то!
— Все заново сделаем!.. Не узнаешь…
Чудеса!.. Хохочу от радости…
А в Ольховке кончилась обедня: слышно, как радостно гудят праздничные колокола в свежем прозрачном воздухе…
* * *Повалил снег, легкий, пушистый, словно ветер раздул лебяжьи перышки… Белые крыши, белые ковры на завалинках, на воротах, на бревнышках, по дороге… Откуда он летит, этот белый пух, щекочущий лицо и шею и превращающийся в тоненькие ручейки на щеках?.. Загнешь на небо голову и смотришь… летит, летит, летит… Неужели с самого неба?..
— Тяга? Откуда он валится?
— Из тучек…
— А как он там? Кучей лежит?..
— Снег-то? Хм… кто его знает!..
Смотрю на снежные облака, и мне представляются белые пушистые горы из мелких снежинок. А что если лечь в такое облако? Не удержишься, полетишь на землю кубарем?..
— Дунька! Давай бабу накатывать! — говорит Мишка с улицы; нос прижал к стеклу и от этого кажется смешным уродом.
Хорошо катать бабу из пушистого снега… Сперва не больше мяча, а потом наворотишь такой ком, что силы не хватает перекатывать… Работаем вместе. Пыхтим, краснеем от напряжения, кричим «вали-вали!..» А народу все прибавляется: прибежал Гришка с того конца, кривая Дарька, Алешка носатый… Все трудятся до седьмого пота. Накатали много круглых глыб, и началась творческая работа… Маленькие скульпторы, мы полны инициативы, смелости в замыслах и самой необузданной фантазии… Беда лишь в том, что мало согласия: одни хотят мужика, другие — бабу, одни — сиднем, а другие — в стоячку… Крик, споры и брань, пока наиболее разозленный не разрушит всего сооружения из злобы или зависти… Тогда общий переполох, война снежками, потом на кулачки, потом разбитый кровоточащий ног и гнусавый плач потерпевшего…
Встала речка. Лед еще тонкий, чистый и прозрачный, как зеленой стоило. Теперь центр нашей жизни — речка и природная гора над ней. С полдень здесь вся деревенская детвора копошится, как развороченный муравейник, вплоть до темноты… Плотно укатали гору санками, ногами, коньками, козлами. Отец обещал купить санки, а пока обхожусь без них. Гора такая скользкая, что стоит только сесть, пихнуться руками и катишься стремглав вниз без всяких приспособлений. У Мишки тоже нет санок: он катается прямо на ногах. Теперь здесь смех со всей деревни, звонкий, прозрачный смех и румянящая щеки радость… Мы захлебываемся в этой новой радости, не успеваем глотать ее. Горит лицо, стучит сердце, сверкают глаза, пар клубится под носами… У дедушки заиндевели брови, а нам жарко: мы мимоходом, как лошади в запряжке летом ухватывают листочек с дерева, хватаем руками чистый, пушистый снег с веток и глотаем его, чтобы утолить жажду… Не велят нам — простудишься, а мы не верим… Мишка сосет ледышку…
