Карен Харпер - Наставница королевы
Я восхищалась Марией. Она была неизменно ласкова с рыжеволосой сестренкой, которая начала ходить, крепко держась за ее руку. Мария, как и я, очень любила детей. Я и сейчас вижу перед глазами эту картину: старшая сестра придерживает младшую, сидящую верхом на пони, и водит его кругами у входа во дворец, хотя королева Анна, если бы это увидела, впала бы в ярость. Лицо Марии озаряла улыбка всякий раз, когда малышка просила, чтобы ее взяли на руки, или пыталась неуверенно выговорить ее имя, коверкая его по-детски: «Мар-Мар». Я про себя очень гордилась тем, что меня дитя всегда называло ясно и четко: «Кэт».
Со всей осмотрительностью я старалась оказывать Марии молчаливую поддержку, и она, я знаю, была так же молчаливо за это признательна. И все же она угасала, худела, под глазами залегли черные тени. У нее были жуткие головные боли, которые она называла мигренями, а нерегулярные месячные истечения причиняли ей невыразимые страдания. Долгие часы Мария проводила, молясь на коленях в своей каморке, которая служила ей, наверное, единственным утешением. Меня мучило то, что заботливая королева Анна то и дело присылала или привозила сама красивые наряды для своей дочери, тогда как Мария ходила, по-моему, всегда в одном и том же черном платье, словно предвестница грядущих бед. Да, как я ни старалась временами подражать во всем королеве Анне, как ни восхищалась ею, все же я горько сожалела о девушке, которой досталась столь жестокосердая мачеха. Мария терпеть ее не могла и признавать не желала.
Мое честолюбивое стремление служить при королевском дворе заметно поостыло, и я стала смотреть на милые сердцу сельские пейзажи как на убежище от соблазнов придворной жизни. Хэтфилд-хаус, некогда загородная усадьба епископа Илийского, представлял собой красивое здание, выстроенное по периметру четырехугольника. К югу от него раскинулись парки и фруктовые сады. Мы могли прогуливаться еще и по широкой лужайке, окаймленной могучими старыми дубами.
В здании был огромный холл, которым мы пользовались редко, предпочитая прелести обширной гостиной с выходившими на солнечную сторону громадными окнами; была там и крытая галерея для прогулок в дождливую погоду. Спальни в верхних этажах были маленькие, но для одной места там хватало, а вид из окна открывался замечательный.
За пределами нашего мирка, который вращался вокруг ненаглядной малышки Елизаветы, быстро подраставшей, времена наступали мрачные. Волею короля и стараниями Кромвеля парламент принял законы, согласно которым Мария объявлялась незаконнорожденной дочерью, а Елизавета провозглашалась наследницей престола. Кроме этого, парламент отдельным законом обязал всех присягнуть на верность королю как верховному главе англиканской церкви. Отказ подписать присягу мог повлечь за собой обвинение в измене, а изменников ждала страшная казнь: повешение, растягивание на дыбе или четвертование. Король так твердо вознамерился подчинить своей воле всех и каждого, что посылал на смерть любого, кто осмеливался ему противиться: начиная со своего старого близкого друга сэра Томаса Мора[41] и заканчивая никому не известной монахиней из Кента. В Хэтфилд-хаусе мы все послушно подписали присягу. Меня радовало то, что влияние католической церкви ослабело, однако я ощущала горечь от того, каким образом это было достигнуто. Теперь власть короля (а вместе с ним и Кромвеля) стала поистине безграничной.
Крошку Елизавету я обожала, но волновалась за Марию. Да нет, присягу она подписала и даже вынуждена была в конце концов смириться со своим положением, но продолжала чахнуть буквально на глазах. Мария почти ничего не ела. Я знала, что она, как и ее матушка, боится быть отравленной. Наконец Мария серьезно занемогла, и леди Брайан послала за королевским лекарем. Она боялась, что если дочь короля умрет в усадьбе, вверенной ее попечению, то в этой смерти могут обвинить нас.
Кромвель не единожды (через мастера Стивена) выражал свое неудовольствие уклончивостью моих донесений. Раз уж я была настолько добра к леди Марии (а я так и не узнала, кто еще в нашей свите шпионил за ней), то лучше мне использовать это — наставлял Кромвель — для того, чтобы сблизиться с Марией, иметь возможность пристальнее наблюдать за ней и изобличить ее в измене королю и Англии. Но если Мария и переписывалась тайком со своей матерью (которая тоже была тяжело больна) или с испанским послом, я об этом ничего не знала. Как бы там ни было, мастер Стивен ясно дал понять, что мне надлежит следить за Марией ястребиным оком и отыскать какую-нибудь зацепку, благодаря которой Кромвель предоставил бы королеве или королю-отцу основания заточить принцессу в Тауэр.
Такой момент наступил, когда королевский лекарь прибыл в Хэтфилд-хаус и пошел прямо в каморку, чтобы осмотреть Марию.
Давным-давно было приказано ни в коем случае не оставлять Марию наедине с посторонними посетителями, дабы она не могла через них сноситься с матерью или союзниками-испанцами. В тот день она попросила меня присутствовать в ее комнате, однако с нами были еще две фрейлины, замершие у двери. Я же стояла у самого ложа, в ногах, держась за столбик балдахина и сожалея о том, что ничем не могу помочь Марии.
Королевский лекарь, хоть и приехал из самого Лондона, был одет в традиционную длинную мантию с густой меховой опушкой на широких рукавах. Еще с тех пор, когда я болела (и не смогла из-за этого поехать во Францию), я выяснила для себя, что чем больше меха, тем ученее лекарь. Этот, судя по всему, был очень искусным. Круглый гофрированный воротник гармонировал с кружевными манжетами, весьма запыленными, а на голове у лекаря была шапочка без полей, с наушниками. Он пустил Марии кровь, спросил, под каким знаком зодиака она родилась, затем протер ей лоб очищенной лавандовой водой, чтобы избавить ее от мигрени.
— Уважаемая леди, — сказал лекарь после того, как дал больной разные травы и целебные настои (в состав одного из них, по его словам, входил толченый жемчуг — хорошее средство от головной боли), — я полагаю, что ваше заболевание может частично проистекать из тех обстоятельств, в коих вы оказались.
Мои глаза расширились от удивления, я навострила уши. Хочет ли королевский лекарь выудить из Марии рискованный ответ или же искренне ей сочувствует, критикуя то, как с ней тут обращаются?
Глаза Марии наполнились слезами. Я увидела, как она кивнула лекарю и схватилась за его руку. Мне было известно, как остро ей не хватает человеческой доброты и участия.
— Доктор, пока вы здесь, — сказала Мария, — не возражаете, если я немного попрактикуюсь в латыни? Я давно уже ею не занималась и боюсь, что многое позабыла.
— Можно, госпожа моя, — кивнул ей лекарь, надевая капюшон.
Она заговорила — быстро и, как мне показалось, с отчаянием. Мои познания в латинском языке оставляли желать лучшего, но общий смысл ее речей я уловила. На безупречной латыни Мария умоляла лекаря сообщить Эсташу Шапюи[42], испанскому послу в Лондоне, что с ней ужасно обращаются при дворе ее сестры — по распоряжению жены короля: Она только так и называла королеву — uxor regis, «жена короля», — и я не могла не восхититься ее смелостью.
— И еще, умоляю, скажите, пожалуйста, одному только Шапюи, — быстро проговорила Мария все на той же латыни, удерживая лекаря за руку (в тесную каморку вошла леди Брайан — посмотреть, помогает ли лечение), — что король грозит казнить меня за упрямство и непокорность, но вина за это ложится лишь на ту женщину, которая околдовала его!
— Ах, госпожа моя, — отвечал ей доктор по-английски, торопливо поднявшись и погладив ее по плечу, — я буду молиться, чтобы вам стало лучше. А латинским языком вы владеете в совершенстве.
Тут он кивнул, пожал ей руку и стал спускаться по лестнице — остаться на ночь ему не разрешили.
(Здесь я сделаю дополнение. Много лет спустя я узнала, что храбрый королевский лекарь действительно сообщил испанскому послу о плачевных условиях, в которых находилась Мария, однако упросил того не заявлять протеста королю, чтобы не подвергать ее еще большей опасности.)
Когда доктор ушел, из глаз Марии покатились слезы. Она сморгнула их и молча, с мольбой в глазах посмотрела на меня. Она отлично знала, что я неплохо владею латынью — ведь мы с ней, случалось, беседовали на этом языке, пока управляющий не сделал нам выговор: во владениях английской принцессы надлежит говорить только на королевском английском[43]. И теперь Мария доверилась мне, надеясь, что я ее не выдам.
Тем вечером я задумчиво сидела с пером в руке над листком бумаги. Было ясно, что у меня есть именно то, чего желал Кромвель и, несомненно, королева: повод заключить Марию в Тауэр — и это в лучшем случае. Кромвель так много для меня сделал, а от его расположения во многом зависело мое будущее. Анна Болейн удостоила меня своей дружбы и доверила находиться возле ее обожаемой дочери, которую я тоже любила и готова была оберегать.
