Владимир Балязин - Охотник за тронами
Увидев Василия, Шляйниц встал, собираясь уйти.
— Сиди! — жестом остановил его Михаил Львович.
Василий знал, что Шляйниц Михаилу Львовичу ближе всех и во многом роднее брата.
— Послушай, Миша, — начал несмело подслеповатый Василий. — Я пошел было спать, да что-то ворочался, ворочался, а сон нейдет.
— Хошь, чтоб колыбельную спел? — спросил Михаил Львович зло. — Так понапрасну пришел. Пусть их тебе твоя Анна поет.
Василий стоял молча, не зная, что ему делать, и даже не решаясь без приглашения сесть на лавку.
— Ты, Миша; на меня не серчай, — продолжал робко Василий. — Не со злом к тебе пришел. Родной ведь брат, поди, одна ж кровь — Глинские.
— Ну говори, не тяни, — оборвал Михаил Львович.
Набравшись духу, Василий выпалил:
— Боюсь затейки твоей, Миша. Ведь это же бунт. А за бунт знаешь что бывает?
— Дурак ты, Василий, — произнес Михаил Львович безо всякого зла, с бесконечной усталостью ли, досадой ли. — Какой это бунт? Или мы холопы? Бунт — это когда воры скопом на законную власть посягают. А я супротив короля Сигизмунда войной выхожу, как государь идет на государя. Я и до того не к холопам за подмогой обращался, не у мужиков искал суда и правды — у венценосцев. Лишь когда Сигизмунд меня слушать не захотел, а старший его брат, венгерский король Владислав, в нашу распрю встревать отказался, только тогда я попросил помощи у других — у хана, у царя, у волошского господаря, у великого магистра, у моих единоплеменников благородной крови. Вот так, брат мой Василий. — И, сощурив глаза, отрубил коротко и жестко: — Я и сейчас уже государь. А не добуду литовский трон — здесь, в Полесье, в Белой Руси установлю свою власть, свое государство. Для всех людей, коим худо под рукой Сигизмунда.
Встав с лавки, князь повернулся к образам, истово перекрестился, проговорил жарко и звонко:
— Переполнилась чаша терпения моего, Господи. Не о милости прошу я тебя, Небесный владыка наш, но о справедливости и помощи. Пошли одоление на супостатов и благослови меч мой!
И так это произнес — будто не втроем они были в тесной спальной горенке, а в церкви стояли при великом многолюдстве единомышленников.
Василий с жалостью на брата взглянул, будто слов тех бесстрашных, гордых и не слышал, осторожно присел на краешек скамьи. Ладони сунул промеж колен, проговорил в противовес Михаилу Львовичу очень уж по-домашнему, будто не князь спорит с князем, а старуха малолеткам сказку сказывает:
— А я сижу вот и думаю: чего это тебе, Миша, с малолетства вечно всего не хватает? Где-то ты только не побывал, чего-то только не повидал, чего только не имел — и все неймется! Подавай тебе жар-птицу, да и только. Вон что теперь надумал — трон заиметь! Ты ли первый того возжелал, Миша? Только не бывало такого, чтобы трон помимо законного государя кто-либо брал, хотя бы законный король и вовсе негожий был.
— Ну и ходи под негожим дальше, — сказал Михаил Львович, зло хмыкнув, — а мне зачем велишь?
— Разве ж в тебе одном дело, Миша, — примиряюще продолжал Василий. — Ты об нас подумал бы, обо мне, твоем брате, о жене моей, о детях наших малых — племянниках твоих. Их у меня, слава Богу, пятеро. Им-то каково будет, когда лишимся всего. Если уж тебе меня и Анну не жаль, все равно, что станется с Марией, Юрием да Иваном, то ты хоть любимицу твою Елену и Мишу пожалей, коего мы с Анною в твою честь нарекли.
Михаил Львович поглядел на брата. Перед ним сидел сутулый узкоплечий мужичонка, по приплюснутому плоскому затылку на тонкую бледную шею спускались редкие волосы неопределенного цвета. Князь представил себе Аленушку, Леночку, свет очей, ненаглядную красу, ангела во образе малого дитяти, и сердце его впервые сжалось от жалости и страха. Перед глазами возникла бесконечная, залитая дождями дорога, вереница тряских телег, печальные носатые вороны, мокнущие на пустых еще полях, покрытых серым жнивьем и грязными лохмотьями снега. А в телегах — примерещилось ему — сидит он сам, Михаил Львович, братья его Василий да Иван, племянники и племянницы.
«Племянники, — про себя проговорил Михаил Львович, будто сладкую ягоду на языке покатал. — Племянники — племя, племя мое».
И перевел глаза на киот. Скорбно и жалостливо взирала на него Божья Матерь.
«Так вот почему прозвали икону «Утоли мои печали», — вдруг подумал князь и снова посмотрел на брата.
Тот сидел не шевелясь и ждал, должно быть, что скажет ему Михаил Львович.
— Иди, Вася, спать, — проговорил старший брат мягко. — Утро вечера мудренее. Но ежели страшишься, к делу моему не приставай.
Василий встал, шаркая подошвами обрезанных валенок, пошел к двери.
Перед тем как выйти — обернулся. Хотел что-то сказать, но только вздохнул и, ссутулившись еще больше, молча вышел.
Мятеж
Первым из Турова вышел конный отряд Шляйница. Сторонники Глинского еще собирали в ближайшей округе повстанческие ватажки, когда Шляйниц уже подходил к Гродно.
Семь сотен отчаянных головорезов вел саксонец в набег, и ни один из них не знал, куда они скачут и кого ищут. Шляйниц знал. Он вел отряд в имение Заберезинского, и нужен ему был сам Ян Юрьевич.
— Привези мне Заберезинского, Христофор, — сказал Глинский Шляйницу, отправляя его в путь. — Он нужен мне.
— Привезу, князь, — отрубил саксонец.
Весть о стремительном продвижении повстанцев опережала отряд. Расположенная к Заберезинскому шляхта исчезала из имений быстрее, чем при появлении орды.
Отряд Шляйница мчался через брошенные имения, не встречая никого, кроме лесорубов да хуторян-паха-рей.
Недалеко от Гродно повстанцы разделились. Пятьсот человек пошло на город, двести — рассеялось по окрестным имениям. Сам Шляйниц с двадцатью всадниками исчез в лесу на берегу Немана.
С того дня, как двинулись они из Турова, почти все время шел стремя в стремя с саксонцем молодой хлопчик — невысокий, складный, молчаливый. Из-за странной манеры, улыбаясь, по-волчьи скалить зубы, называли его казаки Волчонком.
Иногда Волчонок убегал вперед на поджаром кауром жеребце, но всегда возвращался обратно и по-прежнему молча ехал рядом со Шляйницом.
Появился он в Турове недавно и почти сразу же был взят Михаилом Львовичем к себе в услужение. Поговаривали, через совсем малое время стал безвестный хлопчик близок князю настолько, что многие старые его слуги начали ревниво покашиваться на выскочку и строить мелкие козни, дабы уронить Волчонка в глазах хозяина. Однако ж происки Николкиных недругов цели не достигали: перед самым походом, все видели, Волчонок ни на шаг не отходил от Михаила Львовича, и ласков был князь к нему много более, чем к прочим.
Последние двое суток скакал Волчонок впереди всех, и в лес завел отряд он же.
* * *Со всех концов Великого Литовского княжества и из многих порубежных государств мчались в Туров гонцы и послы с письмами, грамотами, посулами помощи. Все враги Речи Посполитой с надеждой воззрились на Туров, где внезапно закипели такие страсти — не приведи Господь!
Среди прочих именитых гостей наборзе примчался и посол Сигизмунда Казимировича, королевский дворянин Ян Костевич, муж смелый, прямой, однако не весьма далекий умом.
Едва ли не с седла потребовал свидания с Михаилом Львовичем, напирая на то, что он посол самого Сигизмунда Казимировича.
Брат Михаила Львовича Иван, по прозванию Мамай, втолковывал простодушному Яну, как если бы тот был не королевский посол, а недоросль из лесной деревни:
— Ты, Ян, уразумей: Михаил Львович Божьей милостью урожденный князь и благородством не уступит твоему королю. Он ныне в своем панстве государь. И ты у него не один таков. Ждут его лицо видеть многие послы: и от крымского царя, и от царя Московского, и от многих иных властителей доброродные люди.
Ян Костевич кричал попросту:
— Ты, Мамай, брата своего с королем не равняй! Меня с иными послами не путай! Я от его милости Сигизмунда Казимировича с любовью и миром, а с чем иные люди сюда понаехали, того я не знаю!
Иван повторял пану Яну про одно и то же. Костевич твердил свое.
Ни о чем не договорившись, разобиженный вконец пан Костевич съехал со двора и стал ждать.
Михаил Львович, собрав самых ближних — братьев Василия да Ивана, князей Жижемских и Озерецких, зятя своего Якуба Ивашенцева, — говорил раздумчиво: — Послов в Туров понаехало довольно. Однако же, господа, посол — не полк и не тумен, в поле с ним не выйдешь. А когда обещанные царем и ханом войска поспеют, того я не ведаю. Потому сейчас надобно нам ждать и с Сигизмундом сколь можно долго большой брани не затевать. Ежели король нас упредит и выйдет против нас со всеми силами, то мы войну проиграем, не начав. И потому, говорю вам снова, сейчас главное не озлоблять короля напрасно и не ввязываться в войну с ним прежде, чем соберем силы воедино. А с Яном Костевичем завтра с утра я начну разговоры о мире, в ожидании своего часа.
